элементы дедовщины в этой просьбе высмотрели? Так уверяю вас, никакой дедовщины тут нет! И я бы, например, с удовольствием выпил кофе со сливками, терпеть не могу черный! – И, хитро взглянув на Клару Борисовну, продолжил: – Я думаю, что шеф попросил вас сходить в магазин исключительно как… женщину. Мог бы и Кларочку, например, попросить, но она, как на грех, книжек Марии Арбатовой начиталась по молодости, теперь никак из истерии феминизма выбраться не может. Тяжелый клинический случай, в общем. А вы ж не испорченная еще этими гадостями, Кирочка! Вы ж это, наверное… Нормальная…
– Ага. Та самая. Которая коня на скаку остановит, в горящую избу войдет… – тем же равнодушным тоном продекламировала Клара Борисовна, продолжая рассматривать Киру.
– Ну да, – хохотнул Петечка, – та самая и есть. Я это и имел в виду. В хорошем смысле, конечно. А вот войдет ли в горящую избу Клара Борисовна Гинзбург? Это вопрос интересный, конечно.
– О, Петечка, да вы у нас поэт!
– Да, Кларочка! И не только! У меня еще и другие всякие способности имеются!
– Ой, да ладно… Видели мы ваши способности, Петечка…
Они вдруг уперлись друг в друга взглядами, будто шпаги скрестили. Лицо Петечки из благодушного вмиг превратилось в злобно-обиженное, а Кларино лицо, наоборот, будто вышло из состояния равнодушия, и поползла по нему торжествующая женская усмешка. Уж что они там не поделили – один Бог знает. По крайней мере, Кире тут же захотелось поежиться, оказавшись ненароком в поле этой войны. И отступить в сторону. Что она, впрочем, и сделала. Включила чайник, сыпанула в чашку щедрую порцию растворимого кофе, залила кипятком, бухнула три ложки сахару. Поискав глазами что-то вроде подносика, махнула рукой и понесла чашку на вытянутой руке в кабинет Сергея Петровича. Поставила ее со стуком перед ним:
– Вот, Сергей Петрович! Ваш кофе! А за сливками я не побегу, уж извините! Я на условиях побегушек не буду…
– Ладно, ладно, все! – рассмеявшись, поднял руки вверх Сергей Петрович. – Все я понял, можешь не продолжать! Я думал, что ты и кофе-то мне сделать откажешься…
– Так это что… Проверка такая была, что ли? – села на стул напротив него Кира.
– Ага. На вшивость. И на характер.
– Ничего себе… И как? Прошла я эту проверку?
– А як же! Прошла, конечно. Только вот зря Клару с Петечкой лбами столкнула…
– А это не я! Это они сами…
– Ладно, сами столкнулись, сами и разберутся. Хотя от Клары можно всего ожидать. Такой черт в юбке, знаешь… Доведет бедного мужика до невроза, что я с ним делать буду? Больничный оплачивать, что ли? Ну ладно, не бери в голову, это уж наши дела…
– А они что, любят друг друга, да, Сергей Петрович? – не удержалась от женского любопытства Кира.
– Что-о-о? Кто кого любит? – тихонько рассмеялся Сергей Петрович. – Бог с тобой, девочка… Любит… Чего это тебя все на любви-то клинит? Мы ж вроде толковали с тобой на эту тему! Забыла, что ли? Там, в кувшинках… Нет у них никакой любви, Кирочка. И отродясь не было. Так, постельно-необходимые отношения с переменным успехом…
Он вдруг странно дернулся лицом и быстро отвел от нее взгляд, уставился в распахнутое настежь окно, будто высматривал там что-то. Потом похлопал рукой по столу, выудил из пачки «Кэмел» сигарету и привычным жестом сунул ее в рот. И снова будто застыл, забыв прикурить. Кира сидела, не зная, как ей поступить – то ли встать и уйти, то ли продолжать сидеть в ожидании, когда он выйдет из странного своего ступора. Выручил ее Алексей Степанович – с ходу залетел в кабинет, потрясая перед собой какой-то бумагой и сердито что-то комментируя – видимо, как раз то, что в бумаге той было прописано. Кира поднялась торопливо, уступив ему свое место…
Как хорошо, что все кругом происходящее имеет свойство подходить к концу. Вот и первый Кирин стажерский день подошел к концу. Длинный, эмоциональный, черно-белый. Даже будто разочарование в конце дня пришло – не таким она себе его представляла, вовсе не таким… Все ссоры какие-то, проверки, разборки… и никакого удовольствия от работы. Надо быстрее домой уйти, одной побыть. Разобраться в себе, разложить все по полочкам, произвести собственный анализ с синтезом – а может, ничего уж такого дурного в этом дне и не было?
– Кира, постой… – догнал ее уже на крыльце Кирилл, развернул к себе, глянул в глаза простодушно и удивленно. – Мы что, поссорились с тобой, что ли, я не понял?
– Нет, Кирилл. Не поссорились. Просто я хочу до дому пешком пройтись. Одна.
– Да брось ты… Зачем по жаре в такую даль тащиться? Я отвезу…
– Нет. Я ж сказала – одна пойду.
– Значит, обиделась все-таки? Не обижайся, Кир… Я же как лучше хотел!
– Ладно, не парься. Нормально все. Мне и правда одной побыть хочется… – обернулась она к нему, уже спустившись со ступенек, и направилась в сторону бульвара, по которому собиралась пройтись не торопясь.
Она вообще любила вот так пройтись по городу – не торопясь. Одна. И поглазеть на людей любила. Нет, не так, чтобы рассматривать со вниманием каждого встреченного на пути прохожего, а в общем единстве поглазеть, в движении, в целостности людского вокруг множества. Любила присесть на какую- нибудь скамеечку на людной улице, окунуться в озабоченную суету и многоголосье толпы своей индивидуальной молчаливо-легкой праздностью. Где-то она прочитала, давно еще, что одиночество в толпе – самое удобное, комфортное и необходимое человеку состояние. Что ж, наверное, так оно и было… А еще лучше – если деньги есть, конечно, – приземлиться так часика на два или на три за столик уличного кафе, и чтоб кафе это располагалось в самом людно-клубящемся месте, чтоб текла и текла толпа мимо, и чтоб отрешиться, и прихлебывать остывший кофеек из чашки, и запивать его холодной газированной минералкой… В этот момент она представляла себя почему-то легкой француженкой, затерявшейся в одной из таких кафешек где-нибудь на Монпарнасе. Девушкой, ушедшей в свои французские мысли – приятные, наверное. А может, и не очень приятные. Может, грустные. Не важно, в общем, какие такие у нее в голове могут быть мысли…
Приятной в людской толчее прогулки этим вечером отчего-то не получилось. Ни удобства, ни комфорта, ни легкого одиночества Кира так и не прочувствовала. И на скамейку присаживалась, и за столиком в кафе водой давилась – ничего. Может, июньский зной, скопившийся к шести часам в плотную и вязкую, как пластилин, массу, ей помешал? Напал на нее сразу, как только она вышла на бульвар, окружил плотным кольцом духоты, крепко замешанной на выхлопных тяжких газах сгрудившихся в вечерней пробке машин да на людском от всего этого летнего излишества раздражении. И впрямь, какое уж тут удовольствие – сидеть в чахлой тени настольного тента и наблюдать, как плавится бедный город в струящемся знойном воздухе, корчится в муках, ожидая короткой ночной прохлады. Хорошо, хоть дареный льняной костюмчик очень комфортным оказался – есть, есть свои плюсы в женском пристрастии к безумно дорогой одежде! Теперь и ей понятно, что есть. А только плюсы эти с удовольствием променяла бы она сейчас на удовольствие от хорошо проведенного первого и настоящего рабочего дня. Потому что не случилось у нее удовольствия, надо это признать, а случилось одно только сплошное разочарование. Сама виновата. Стало быть, и нечего теперь пыжиться да стараться впасть изо всех сил в легкое французское девичье одиночество. Все равно ничего из этого сегодня не получится…
Поднявшись из-за стола, Кира закинула ремешок сумки за плечо, отвела назад по привычке острые прямые плечи и пошла на автобусную остановку – ну ее, эту прогулку. Не получается – и не надо. Сейчас только перетерпеть двадцать минут металлической автобусной дурноты-давки – и все. И домой. И сразу под душ… Интересно, мама уже дома или нет? Лучше бы не было, конечно. Просто не хочется отвечать на вопросы, как первый день прошел. Не то чтобы уж совсем невыносимо на них отвечать, а… просто не хочется, и все. Потому что надо же врать, что все хорошо, надо жалеть бедную маму, оберегать от синдрома несбывшихся материнских ожиданий. Она ж от души этими ожиданиями живет! И расспрашивать ее будет не из любопытства праздного, а из любви…
Мама была дома. Выскочила из кухни в прихожую, держа на весу мокрые ладошки, поймала глазами Кирин взгляд, замерла в радостном любопытстве. Тут же шевельнулось внутри нехорошее чувство, похожее на сердитое раздражение: ну чего, чего выскакивать-то так радостно? Зачем? Неужели нельзя догадаться, что каждому человеку свой процент на неудачу положен? И шанс тоже положен, что его, этот процент,
