папина мама, Софья Михайловна. Я только домой вошла – звонок…
– А кто звонил, мам? Отец? – с трудом переведя от грустной новости дыхание, тихо спросила Кира.
– Нет, не отец. Женщина какая-то незнакомая. Говорит, похороны завтра… Я для тебя записала на бумажке, куда надо подойти попрощаться. Они, по-моему, ее кремировать собрались…
– А ты, мам? Ты что, не пойдешь?
– Я?! Нет!
Материнское «нет» прозвучало почти криком – таким звонким, отчаянным и решительным криком души, что Кире даже не по себе сделалось. Неловко, неуютно и холодно. И даже страшно немного. Все было в этом «нет» – и яростная, так и не прошедшая с годами обида на свекровь, и своя женская неустроенность, и вызов, и плач, и обвинение бросившему ее когда-то и так и не прощенному мужу… Да, все там было. Оно, может, и понятно, только не к месту. Ну не можешь и не ходи. Зачем так бурно свои эмоции выражать? Она даже оглянулась испуганно, втянув голову в плечи, не слышал ли кто…
Никто и не слышал конечно же. Петечка тихо беседовал за своим столом с очередным клиентом, сложив одну пухлую ручку на другую, Клара Борисовна сердито размешивала сахар в большой чашке кофе, рассеянно глядя в экран компьютера, и только Кирилл тревожно высунулся из-за своего монитора, глянул на нее заинтересованно и даже брови поднял, будто спрашивая: кто там тебе звонит? Может, случилось что? Потом поднялся из-за стола, подошел, встал рядом, уперев руки в поясницу и демонстрируя лицом свою к ней причастность и заботу.
– Хорошо, мам. Я сейчас поеду туда. Спасибо, что позвонила. Все, пока, мам…
– Погоди, Кира! Погоди… Зачем тебе туда ехать? Похороны завтра только, вот завтра и поедешь… Зачем сегодня-то?
– Ну, помочь же надо, наверное…
– Кому помочь? Софье Михайловне уже не поможешь. А отец твой пусть сам разбирается. Нечего ему помогать. Он нам с тобой ничем не помог, когда мы…
– Мама, все! Хватит! – испуганно взглянув на Кирилла и дернувшись от него вместе с трубкой, быстро проговорила Кира. – До вечера, мама…
– Кира… У тебя что-то случилось, да? – заботливо сунулся к ней Кирилл, как только она положила трубку. – На тебе прямо лица нет… Воды принести?
– Нет. Не надо. У меня бабушка умерла, Кирилл. Я… Я поеду туда прямо сейчас… Отпрашиваться не буду, ладно? Сергей Петрович придет, ты объясни ему…
– Так давай я с тобой поеду! Чего ты одна…
– Нет! – резко развернулась к нему Кира.
Видимо, ее «нет» тоже прозвучало слишком уж отчаянно. И тоже, наверное, не к месту. Кирилл дернулся удивленно, Петечка застрял на полуслове, подняв на нее недовольные глаза, и чайная ложка выпала из рук Клары Борисовны, полетела со звоном на пол. Опомнившись, Кира улыбнулась виновато, пожала плечами, провела дрожащей ладошкой по щеке. Потом протянула руку к Кириллу, дотронулась до его плеча, проговорила тихо:
– Спасибо, Кирюша, но правда – не надо. Я сама. Мне… Мне так лучше будет…
– Хорошо, хорошо… – торопливо закивал Кирилл. – Как скажешь. Конечно. Я же как лучше хотел… Давай я тебя отвезу хотя бы!
– Нет. Не надо. Это недалеко. Это здесь, через два квартала всего. Я сама… Пешком пройдусь…
Схватив сумку, она быстро прошла к двери и столкнулась нос к носу с входящим адвокатом Линьковым. Дернулась, извинилась, неловко перебросила сумку на другое плечо и быстро пошла по коридору к выходу.
– Кира, что с тобой? Ты куда? – крикнул он ей вслед озабоченно.
– Я… Мне надо… Вам Кирилл все расскажет… – на ходу пробормотала она не останавливаясь.
На улице шел дождь. Мелкий, занудный, противный. Зонтик ее конечно же остался висеть на спинке стула. Возвращаться не хотелось. И ветровка осталась висеть в шкафу на плечиках. Поежившись, Кира обхватила плечи руками, быстро пошла в сторону старого города, где жила бабушка Софья Михайловна. Это и впрямь было недалеко – пересечь бульвар, пройти по небольшой площади, потом спуститься по улице, повернуть направо…
Она хорошо помнила эти места. И даже любила их по-своему. Они были оттуда, из ее счастливого детства. Старые приземистые дома сталинской постройки, улицы с тополиными толстыми стволами и летним буйством их нагло-неприхотливой зелени, тихие дворы со скрипучими качелями и облезлыми скамейками, заросшие травой и кустами сирени. В одном из таких домов жила бабушка Соня, Софья Михайловна, папина мама. Они приезжали к ней каждое воскресенье, все вместе – мама, папа и она, маленькая Кира. Шли по этим улицам с автобусной остановки, держа ее, маленькую, за руки. А потом она подросла, и ее уже не держали. Она была шустрой девочкой, все норовила вперед убежать, и они, папа с мамой, кричали ей дружным сердитым хором про машины, про дорогу, про осторожность…
А потом был обед у бабушки Сони. Каждое воскресенье – обед. Обязательный, семейный, традиционный. Хоть небо разом упади, хоть землетрясение случись или другой какой опасный катаклизм, а обед этот никто не имел права отменить. Или даже на другое какое время перенести. Так хотела бабушка. Она всю неделю готовилась к этому обеду, рецепты всяческие выискивала, стирала-крахмалила скатерть, на рынок ходила, и дела ей не было никакого до того, что, может, у сына с молодой женой другие какие планы на воскресенье есть… Тем более что и сын ее, Кирин отец, с удовольствием поддерживал эту традицию, и мама покорно смирилась, и Кира с сознательного возраста это правило приняла. А за обедом бабушка строго их обо всем спрашивала, как учительница в школе. И еще – не отрывала глаз от папы. Отслеживала каждое его движение, каждый поворот головы, ловила с готовностью каждое слово. Восхищалась, в общем. И лишь изредка взглядывала на маму, будто предлагала и ей тоже восхититься ее красивым и умным сыном. Но мама, по всей видимости, как-то неубедительно в этот момент папой восхищалась, а может, и совсем даже не восхищалась. Потому что бабушка тут же досадно остывала лицом и вновь переводила глаза на сына, и вновь они загорались слепой материнской любовью. Даже на Киру бабушка ни разу так не посмотрела, как на папу. Нет, она ее любила, конечно… Любила, пока папа не ушел к своей бизнесвумен…
Ей было двенадцать лет, когда произошла эта катастрофа семейная. То есть катастрофой она оказалась только для Киры с мамой конечно же. Для бабушки уход сына из семьи вовсе катастрофой не был. Скорее наоборот. Кира помнит, как мама в тот день выслушала по телефону бабушкин вердикт по поводу случившегося, как потом впала в истерику, как прибежала на Кирин зов верная тетя Люся из соседнего дома…
– Представляешь, Люська, что она мне заявила, сволочь эта… Нет, ты даже представить себе не можешь… – рыдала она на плече у подруги, совсем забыв отправить Киру спать в положенное для детского сна время, – говорит, что ее сын наконец-то обрел… Обрел…
– Что, что обрел-то? – трясла маму за плечо Люся, одновременно пытаясь всунуть ей в руку стакан с пустырником.
– Обрел, говорит, ту женщину и ту жизнь, которой был достоин… А ты, говорит, уж больно для моего Володечки неказиста была… Это я-то неказиста, Люсь? Да я… Да он жил в моей квартире, ел мою еду, носил мою одежду… Сам ни черта не зарабатывал! Да я от ребенка отнимала, чтоб его ублажить… А она – обрел, говорит… Сволочь, сволочь…
– Конечно сволочь! И не сволочь даже, а…
Тетя Люся выплюнула из себя тяжелое матерное словцо, потом оглянулась на сидящую испуганным воробушком в кресле Киру, шуганула ее ласково:
– А ну, иди спать, детеныш! Чего ты тут бабские разговоры слушаешь! Видишь, мать не в себе…
Кира долго не могла уснуть в ту роковую для мамы ночь. Все казалось ей, что вот-вот зашуршат папины ключи в двери и он войдет и будет долго смеяться над мамиными слезами, а потом позвонит бабушке и отчитает ее весело: зачем она так маму обидела? Он вообще был таким – легким, веселым, красивым. Мама говорила – человек-праздник. И всегда он шутил, и мама легко смеялась, запрокинув голову. И Кира смеялась. И вообще – он же любит маму! Совершенно точно, любит! Вот недавно она задержалась у тети Люси, и он ходил по комнате туда-сюда, и на часы смотрел, и нервничал так! Едва вошла мама, он на нее накинулся: где ты была, мол, так долго? А мама стянула шапку, потрясла мелкими смешными кудряшками и говорит: «Химию у Люси делала…» Папа тогда встал в смешную такую позу, нахмурился и пробурчал
