крайняя, и ее взяли, чтобы помогала гнать коров. Коренной все повторяет: «За это можно будет спросить…» Я как услышала про случившееся, что-то со мной стало, а что, и сама не знаю. Верочка одно твердит: «Ой, Анна Михайловна, глаза у вас такие сделались!..»
… Весь отряд сгрудился на «острове». Пока не замерзло, может быть, это был и остров. Теперь тут все лес. Много партизан, потерявших свои отряды, баб, детишек. Все думают про тех, кого сожгли. Другие командиры отправили семьи, детишек за фронт. Я все-таки заставила Веру рассказать, что со мной было. Так боюсь, что совсем помешаюсь и даже о детях своих забуду. «Ой, Анна Михайловна, плохо вам сделалось, а как раз Колесов подошел и стал говорить, как это он всегда, а у вас глаза большие стали… И вы как плюнете ему!» Теперь и я что-то припоминаю. Но разве это было Колесова лицо и не Мохаря голос? Я точно помню, что видела Мохаря. Когда-то Бакенщиков говорил: «Они – близнецы. Командир наш без Мохаря не может, этим он только и плох». За Сергея боюсь: трудно таким, как он, но сейчас, когда Сырокваш и Бойко командуют, легче и ему.
…Сегодня один старик сказал мне: «Доктор, ноги все равно не живые, дайте мне весь кожух на руки, на глаза».
… Коренного ранило, весь посечен осколками, лицо обожгло. Крови много потерял, нашли только днем, а с ночи обстрела не было, давно, значит, лежит, Заглянул к нам Сырокваш, у него у самого рука подвязана. Все теперь такие худые, черные, глаза воспалены. Показала я осколки, а Сырокваш удивился и насторожился: «Это не снаряд. По-моему, граната». И даже пошел смотреть место, где нашли Коренного. Мохар тоже приходил. «О, санчасть как надо!» А у нас от санчасти только и есть что сладкий запах, даже мороз не съедает его. И удивился: «Кто это? Коренной? Ранен!»
Чем лучше этот человек относится ко мне, тем он неприятнее. Кажется, внушил себе, что после того, как я лечила его оцарапанную ногу, я – человек, достойный доверия. Очень удивляется, когда замечает, что я не ценю этого. Пришел как-то и предложил выделить «первоочередных» раненых – кого спасать, выносить обязательно, если прорвутся немцы. Я сказала, чтобы он ушел. И ничего. Пришел через два дня, как будто этого и не было. Такой же, как сейчас: говорит, улыбается, а сам о чем-то другом думает. Вот все добивается: приходит ли в себя Коренной, разговаривает ли в бреду, будет ли жить? А я знаю, какой Мохар друг Сереже, и не хочется мне отвечать. Ушел Мохар, сутулясь, втягивая голову, заплетаясь короткими ногами. Всех пришибла эта блокада.
Потом и я пошла к штабу просить, требовать для раненых хоть чего-нибудь. Раньше муки было немножко: разогревали руками снег и делали какую-то жижу, кормили раненых. Теперь, кроме снега, – ничего. Штаб – вроде нашей санчасти: две елки и втоптанный снег.
– Ничего нет, Анна Михайловна, – сказал Сырокваш, – вы же знаете. Будем прорываться, готовьте раненых.
Сказал мне это Сырокваш, и тут же Мохарю:
– Так вот, поведем следствие. Коренного хотели убить, это для меня – ясный день. А он теперь не просто Коренной, он связной от армии.
– Немцы хотели убить, если не ошибаюсь, – ухмыляется Мохар, но как-то очень неуверенно.
Смотрят друг на друга, один бледный, но все же ухмыляясь, другой – с бешеными глазами.
– Займется Кучугура, – вмешался Бойко, не поднимаясь с пня, – он, возможно, не ошибется.
– Вы что! – закричал Мохар, перестав притворяться– улыбающимся. – Ага, поня-ятно! Не очень забывайтесь. Я не вам подчинен. А Кучугуру вашего, хоть он контрразведка, самого проверить не мешало бы. Тоже окруженец, если не ошибаюсь. Всех потом на рентген! Партиза-аны!
– Ах, ты меня потом! – Здоровой рукой Сырокваш схватился за автомат. – Ну, так я теперь!..
Я стою, а Мохар за мной.
– Отойдите же! – кричит мне Сырокваш. Но Бойко стал между ним и Мохарем.
– Прекратите сейчас же! Дисциплину совсем развалить хотите? Разберемся потом.
– Разбере-емся, – пообещал Мохар.
… Непонятное что-то произошло. Боимся поверить. Ушли вдруг немцы. Кажется, и радоваться не осталось у людей сил. Костры разожгли, отогреваем раненых, детишек. А хлопцы уже видели наших, кричат, рассказывают. Ушла одна чернота, и на меня снова навалилась дума о моих детях.
Мы уже выбрались на дорогу. Наши, наша армия. Смеются все, плачут. И я. Хлопцы уже лошадей, розвальни добыли – для раненых. Идем вслед за машинами, ищем уцелевшую деревню, где можно было бы разместить больных. Пилатов увидел меня, приподнялся на санях: «Ничего, Анна Михайловна, все будет хорошо». А Сережа Коренной без сознания. Тяжело бредит, горит весь. Он еще там, откуда вышли все. И я с ним. Так больно за него. И за себя. Слышу, как офицер, остановив машину, спрашивает: «Партизаны? А почему женщина плачет? Сын ее?» А Верочка снова прибежала ко мне, глаза счастливые, спрашивает: «Помочь вам?» Девочка, чем ты можешь мне помочь?
Подошел к подводе Мохар. Говорит о каких-то пустяках, а убежала Верочка, он сразу:
– Мне надо знать, как высказывается Коренной в бреду. Это вам, так сказать, задание, Анна Михайловна.
– Да вы что, очумели?
– Должен вас предупредить, товарищ Корзун, что нам все известно. Вот вы скрыли, что отец ваш раскулаченный. Конечно, конечно, вы хорошо повели себя в трудный для Родины час. И сыновья ваши хорошо воевали. Но все-таки факт, а факты, как известно, упрямая…
– Я вам и еще не сказала.
Вот сейчас выскажу – и пусть! И пусть!
– Что?
– Что вы неисправимый и вредный дурак.
– Это мы теперь посмотрим, кто какой.
И пошагал. Как вышли из блокады, он даже распрямился. Весь вид будто и говорит: «Посмотрим теперь!»
…Пятый день мы отдыхаем. Так непривычно это – улица, колодец. Под раненых почти все дома заняли. Варим, жарим для них. К колодцу мне нравится ходить. Но, видно, слабею я от отдыха: вначале полведра воды для меня легче было.
А как смотрели на меня красноармейцы и хозяйка, когда я столовой ложкой соль ела!
Что-то Верочка догоняет меня. Подбежала, чуть ведро не опрокинула. «Смотрите, кто идет, Анна Михайловна! Это не муж ваш?» На кого она показывает? Бойко идет и какой-то высокий солдат в короткой шинели и обмотках. Но сердце так заколотилось от слов Верочки: муж, Ваня! А что я сказала бы ему? Он сразу спросил бы о детях. Почему так улыбается комиссар? И знакомое что-то в солдате. Федор, брат!.. Подошел, стал, ищет что-то в карманах: «Сейчас, Аня, сейчас, письмо от Алеши…»
Мне нельзя шевелиться, я ничего не должна делать, а то все изменится и будет неправда. Нет, я не сплю, боже, как это будет жестоко, если мне и это только снится! Но почему он не показывает письмо? «Ну, вот, забыл, что мне его не дали, только прочел. Был в Лесной Селибе, письмо на почте от Алеши. А зачем плакать? Пишет Алеша, что Толя за фронтом… Ну, ничего, ничего, все уже позади».
А Бойко заспешил: «Сейчас пошлю хлопцев, привезут».
