Окурки

которое сулит радость на весь день. Комиссия, он вспомнил, собиралась раз в неделю, иногда и чаще, в зависимости от того, как на фронте шли дела. Сейчас разгар контрнаступления, потери громадные, офицеры нужны позарез, уже через несколько суток он получит направление в свою часть и еще до фронта повидает здесь, в Саратове, Калинниченко и Висхоня.

В приемном отделении кричал раненый, требуя врача и отпихивая унимавших его санитаров. Дебелая баба в синем халате вдруг заорала на него, и раненый позволил завалить себя на носилки. Унесли его. Дежурного врача отвлекали телефоны, очередь к нему не укорачивалась. Наконец Анд­рианов показал ему свои документы. Изучив их, врач озабоченно сказал, не поднимая глаз, что комиссия перегру­жена, палаты тоже, в коридорах спотыкаются о больных, но так или иначе дообследоваться надо, анализы опять же, а пока – предварительный осмотр, во-он в той комнате, пройдите туда…

Иван Федорович вошел в комнату, где никого не было. Потом заглянул дежурный врач: «Раздевайтесь, раздевай­тесь же…» Он снял гимнастерку, приподнял было нательную. рубаху – и на него набросились молодцы-санитары, заломи­ли назад руки и подсечкой бросили на пол. «Попался, гад!»

Привезли его в Посконцы, на курсы, посадили на гауп­твахту, допросы шли круглосуточно. Впервые Андрианов услышал змеиношипящее слово СМЕРШ – уже три месяца так называлась военная контрразведка, и всеми следовате­лями в Посконцах командовал московский полковник из ГУКРа, главного управления контрразведки. Человек двад­цать было в той особой группе, что навалилась на Андриа­нова. Расследовался военно-фашистский заговор на курсах младших лейтенантов и деятельность преступного формиро­вания на базе окопавшихся агентов абвера – лже-майора Висхоня и лже-старшего лейтенанта Калинниченко. Попут­но разрабатывались и другие версии, не вмещавшиеся в границах здравого смысла. «Немецкий десант»можно, ко­нечно, объяснить недоразумением и плодом разгулявшихся слухов, но уж «покушение на товарища Сталина» попахи­вало идиотизмом. Семь дознавателей из разных дивизий привез в Посконцы заместитель военного прокурора бывше­го округа, они и помахали перед носом Андрианова ворохом телефонограмм. Доносы и жалобы, отправленные в штаб округа, дальше узла связи не пошли, их посчитали наме­ренной дезинформацией, и только известия о якобы вы­саженном десанте образумили смерш Степного фронта, погнали его в Посконцы.

Вновь Иван Федорович оказался втянутым в кипение и бурление мира, сочиненного папками следственного дела. Бесполезно, понимал он, говорить правду, потому что сле­дователи знали, как должен отвечать подследственный. Ни свидетелей, ни подозреваемых поблизости нет, предположил Андрианов, и не будет. Первая и Вторая роты пропали бесследно, так и не добравшись до передовых позиций. Третья таинственно сгинула, проследили ее путь от станции до станции, нашли подполковника из 293-й дивизии, а дальше – глухой мрак неведения. Оповестили все фронты западного направления, ходили по палатам всех госпиталей, но ни Висхоня, ни Калинниченко найти не удавалось. Андрианову показывали альбомы с бандитскими мордами, он отрицательно качал головой: нет, не видел, не встречал, не похож. Калинниченко? Да как-то столкнулись, погово­рили о том о сем. Висхонь? А как же, три раза виделись, в кабинете Фалина – раз, перед зданием штаба, когда полко­вой комиссар приказал Висхоню навести порядок в столо­вой – это два, и у правления колхоза как-то – три.

Врать Андрианову помогали Посконцы, колхозники от­казывались что-либо вспоминать, а то, что говорили, не соответствовало следовательским версиям. Ни о каких трех женщинах и ни о какой парикмахерской они не слышали. А Лукерья, разрушая воздушные замки военюристов, упор­но твердила о родственных связях с майором-диверсантом. Об особисте Андрианова не спрашивали, как и о курсанте Николюкине, скользкую тему самоубийств следователи све­ли к невнятному упоминанию о «развале воинской дис­циплины». «Немецкий десант» тоже похерили, все штабы огрызнулись, когда их стали опрашивать. Управление войск охраны тыла не хотело признаваться, что под носом его блуждал немецкий батальон. Поэтому все накопленные след­ствием эпизоды сузили, обкарнали и превратили в случайный обстрел курсов необученным минометным расчетом.

Но какую-то роль самому миномету они отводили, что-то вокруг него накручивали, под кого-то копали, и однажды Андрианову был предъявлен якобы найденный 82-миллиметровый миномет.

– Узнаешь?… Тот самый, что числился у тебя на складе. Который ты выдал курсантам.

Миномет был новеньким, из партии, которая только что начинала поступать на вооружение. Отлученный от артил­лерийского дела, Андрианов ревниво посматривал на новую, без его участия принимаемую технику, и когда бывал на станции, щупал новинки, расспрашивал. При одном взгляде на этот миномет он понял: нет, такого он раньше не видел. Ствол шершавый, чистовая обработка наружной поверхно­сти отсутствует, миномет, для убыстрения выпуска, изготовлен по упрощенной технологии, что пошло ему на пользу: ранее гладкий ствол соскальзывал с плеча.

– Нет, такого на складе не было. И выдавать его я не мог.

Военюристы поорали на Андрианова, но от дурацкой затеи не отказались, и чем закончилось «минометное дело» тот так и не узнал.

Полковник из ГУКРа, редко бывавший на допросах, вдруг включился в них, заинтересованный показаниями официанток. Спросил, что это за история со стеною в столовой. Вольнонаемные посконские бабы наговорили пол­ковнику о страстях, возникших вокруг снесенной перего­родки, деревенским умом своим связав новые порядки в столовой со слухами о заговоре против товарища Сталина, о немецких шпионах, якобы проникших на курсы. Более точные сведения могла бы дать Тося, но и она исчезла, последний раз видели ее на станции, цеплявшейся к какому-то эшелону, и куда ушел эшелон, к фронту или в глубокий сибирский тыл, никто не знал.

– Перегородка? – не сразу переспросил Андрианов. – Ведите меня в столовую, покажу…

Полковник посмотрел, послушал и потребовал рулетку. Расчертил лист бумаги, долго вглядывался в прямоугольнич­ки, изображавшие столы, скамейки, офицерские столики. Все перемешал в уме, чтоб было из чего составлять миро­порядок, подвластный смершу. На минуту вырвавшись из притяжения светил, определявших вращение следователь­ских миров, он сказал: – Расстрелять тебя надо, капитан…

Опомнился, оседлал орбиту и произнес: – А кто присут­ствовал при вскрытии тайника, находящегося в перегородке?

А ведь казался наименее чумным, проявлял временами здравомыслие.

Роту связи прислали на курсы, чтоб обслуживать ораву. Проводные линии связи что-нибудь свеженькое подавали к утру, питая следователей, крохи доставались и Андрианову. «Мы тебе сюрпризик подготовили», – сказал как-то полковник, зайдя в камеру.

Они добрались до женщин, до мужского счастья Ивана Федоровича.

Варвару нашли убитой в километре от своей деревни, с документами на имя Варвары Ильиничны Антоновой, хотя она в сельсоветских книгах была записана Дрыгиной. До­стоверность красноармейской книжки подвергли сомнению, о том, что еще нашли при убитой, следователи не говорили, и, значит, помрут теперь без еды сестры ее и братья. Надо было сойти с поезда и проводить ее до дома, надо было! На три вещмешка и узел в голод польстится каждый!

Ни Люську, ни Томку пока не обнаружили. Андрианов со страхом догадывался, что дела его плохи, раз следователи оглашают при нем факты розыска. В его молчании они уверены, то есть набрали достаточно обвинений, чтоб в законном судебном заседании приговорить его к расстрелу.

Ему давали газеты, но он их не читал. Он вспоминал жизнь свою и находил ее разумной, потому что не поддался сумасшествию на курсах. А то, что все три роты и сорок офицеров безумны, понял он здесь, в камере, и безумство охватило людей в тот миг, когда майор Висхонь снес пере­городку в столовой. Они должны быть, эти разделяющие людей стены, они позволяют им жить в своих крохотных мирах, люди свободны потому, что у каждого – камера.

Со сладостной тоской вспоминал он трех женщин, кото­рых полюбил, которые и его полюбили, и взаимная любовь сделала четырех человек счастливыми. Если Андрианов, к примеру, брал за руку Томку и вел ее в шалашик, то Варвара и Люська провожали их добрыми словами, радуясь тому, что сейчас их подруге Тамаре и их брату Ванечке будет хорошо.

Иван Федорович пришел к твердому убеждению, что роты перестреляли бы себя и офицеров, не появись в Посконцах эти три добрые женщины. И его тоже уведут они из-под расстрела, хоть и стращают им следователи Андриа­нова на каждом допросе.

Был день, когда сам Иван Федорович захотел смерти. Он узнал в этот день о гибели Висхоня и Калинниченко.