— Конечно, госпожа ведь должна была отправить какую-нибудь женщину тебя сопровождать, и первая, к кому она обратилась, была я.
— Спасибо, что согласилась, — сказала Аделина.
— Ты не могла одна отправиться в гнездо воров и разбойников, после того как почти шесть лет провела среди благородных людей. — Петронилла с опаской оглянулась. — Почему они не послали гонца к твоему отцу, чтобы он на нас не напал?
Солдаты помоложе, те, что оставались сзади, подъехали поближе.
— Женщина права, — сказал тот, что повыше. — Лучники Кардока стреляют без промаха.
Второй солдат рассмеялся:
— Тогда ты скачи вперед, чтобы сообщить старому разбойнику о том, что мы едем.
— Не стану я этого делать!
— Тогда заткнись и раскрой глаза пошире. Казалось, они вот-вот подерутся. Аделина глянула через плечо:
— Он увидит меня среди вас. И даже если отец меня не узнает, он не станет нападать на женщину. К тому же атаковать нормандцев он не станет в любом случае. Это будет расценено как измена, а Кардок держит слово, данное королю, и хранит мир. Судя по тому, что сказал Лонгчемп, отец действительно держит слово, по крайней мере держал до сих пор.
Стражники замолчали. Петронилла глубоко вздохнула, озвучив страхи самой Аделины. За пять лет, проведенных за границей в заложницах, из дома она получила всего два письма: одно от отца Катберта, священника, — тревожное послание, в котором тот просил сообщить подробности гибели в Нормандии матери Аделины, и немногословное поздравление с Рождеством, написанное тоже Катбертом, за подписью Кардока. Отец желал Аделине не отчаиваться среди вассалов Генриха Плантагенета[1]. Нормандцы, говорил Аделине Кардок, родня ей по матери, и не станут причинять вред одной из своих.
Аделина снова и снова перечитывала последнее отцовское напутствие. Что имел в виду Кардок, призывая ее положиться на доброту нормандцев? Задумал ли он нарушить условия договора? Если да, то доброта предков ее матери — все, на что могла уповать Аделина. Страх не покидал ее, он постоянно омрачал ее общение с опекунами-нормандцами. Она ни на минуту не забывала о своем статусе заложницы. Любой гонец, любое послание вызывали страх. Она сжилась с ним, и помолвка с молодым Неверсом стала казаться ей спасением, несмотря на то что у юного нормандца не было ни гроша за душой. От Кардока из Уэльса она больше не получила ни одной весточки.
Всадники, ехавшие впереди, выбрались из леса, и перед ними вновь открылся вид на холмы, возвышавшиеся над верхушками деревьев. Ветер внезапно стих, и в наступившей тишине послышались цокот копыт, похрапывание лошадей и скрип седел. К ним приближались, пока еще не видимые, всадники.
Солдаты, угрюмо переругиваясь, насторожились. Сержант поднял над головой знамя епископа, и полотнище взметнулось над плечом воина. У себя за спиной Аделина услышала, как заскрипели подпруги, лошадь под знаменосцем взбрыкнула и испуганно заржала.
Кардок и его люди пересекали поляну, вдали десять расседланных лошадей щипали то, что осталось от травы.
— Кто это?! — воскликнула Петронилла. — Кто они такие?
— Это мой отец, — ответила Аделина и, сняв капюшон, выехала вперед.
Девушка растерялась, приготовленные заранее слова не шли с языка. Она смотрела на изумленного отца, ожидая, что он заговорит первым. Сержант поднял повыше знамя епископа.
— Мы привезли твою дочь, — сказал он.
Кардок не шелохнулся. За спиной вождя послышался ропот — всадники Кардока угрюмо переговаривались друг с другом. Аделина переводила взгляд с одного на другого, но ни одного знакомого лица так и не увидела. Биение сердца глухо отдавалось в ее ушах.
Сержант оглянулся, взглянул на Аделину, затем на Кардока.
— Твоя дочь, — повторил он, — здесь, с нами.
— Я слышу, черт тебя подери!
Еще десяток всадников выехали из леса и перегородили путь кавалькаде. Кардок обратился к всаднику, ехавшему справа от него, высокому юнцу с рыжей щетиной на рябом лице, велев ему объехать непрошеных гостей с правого фланга. Аделина и ее спутники оказались в кольце весьма неприветливого вида воинов.
— Что он им сказал? — спросил у Аделины сержант.
— Я не знаю.
— Леди, вы рискуете не меньше нас всех.
— Я, честное слово, не поняла, что он сказал, — слабым голосом произнесла Аделина. Выпрямившись в седле, она вдохнула поглубже, собираясь с духом перед тем, как заговорить с отцом.
— Дочь? — Кардок обратился к ней на нормандском языке.
— Отец, я здесь!
Они встретились в центре поляны, так, чтобы их не могли слышать ни люди епископа, ни люди Кардока.
— Это действительно ты. — Должно быть, от холода так свело скулы у Кардока. От холода и ветра, наверное, сузились в щелки его глаза. Кто-то аккуратно подстриг его отливающие сталью волосы.
— Да. — Аделину душили слезы, она с трудом могла говорить.
— Они освободили тебя?
— Да. — Крупный нормандский жеребец под Кардоком забеспокоился. Аделина наблюдала за тем, как отец успокаивал коня. Для того чтобы жеребец перестал ерзать и встал смирно, ему всего лишь пришлось потрепать его по коротко стриженной гриве. У Аделины отлегло от сердца — похоже, конь под ее отцом не был краденым.
Выражение лица Кардока оставалось непроницаемым. Когда-то черные, а теперь серебристые брови его изгибались крутой дугой над ореховыми, в темную крапинку глазами. В детстве по изгибу его бровей она могла угадать, в каком настроении пребывает родитель. Теперь она уже ничего не могла сказать наверняка. Лицо отца потеряло былую подвижность, стало походить на маску, под которой могли скрываться любые чувства. Кардок сурово насупился.
— Почему? Почему они тебя отпустили?
Аделина не ждала, что он станет рыдать или обнимать ее на глазах у стольких людей, но она никак не могла предполагать, что в момент их встречи после более чем пяти лет разлуки первым делом ее родитель задаст именно этот вопрос. Неужели все человеческое в нем заслонила подозрительность? Но Аделина знала, что должна отвечать. Три недели назад Лонгчемп заставил ее заучить выдуманные им объяснения.
— Мне сказали, что теперь в старой крепости над твоей долиной есть нормандский гарнизон и для того, чтобы поддерживать мир, им больше незачем держать меня в заложницах.
Кардок мрачно усмехнулся.
— И они намереваются пополнить гарнизон этими людьми? Я не собираюсь кормить очередную ораву нормандцев всю зиму.
Отец в ее отсутствие не изменился. Как и прежде, его главная забота была о хлебе насущном — о благополучии соплеменников и домочадцев. Нормандцы к этой категории не относились. Даже сегодня, в день возвращения домой дочери, он в первую очередь думал о том, что считал для себя главным. Аделина оглянулась на своих спутников: Петрониллу и солдат, сопровождавших ее.
Сержант выехал вперед.
— Мы из гвардии епископа в Херефорде.
— Можете возвращаться — вы ее мне доставили. Сержант побагровел от гнева. Аделина подъехала вплотную к отцу и указала на Петрониллу:
— Леди Мод отправила эту женщину со мной из Нормандии. Я пообещала, что она может остаться у нас на зиму погостить и уехать домой весной. Ты разрешаешь?
Кардок нахмурился.
