на свое место рядом с Семеном Никитичем, меня несколько расхолодил его взгляд: похоже, он не особо приветствовал чрезмерную самостоятельность.
2 Между тем из президиума объявили о выступлении поэта Булиманского. «Возвращенец», - прошептал мне на ухо Семен Никитич, с презрением глядя на Булиманского. Поэт был невысокий, плотный и лоснящийся.
Он, словно мячик, припрыгал к микрофону:
«Эмигрантам девяностых» Я помню, стоял на Бродвее, Вдруг вижу: тоже стоит – Виталик Козлов, а на шее Рекламный плакатик висит. «Виталя, здорово, братишка!»- Кричу я в гремучий Бродвей. А он извернулся, как мышка, И – шнырь в подворотню скорей. Чего он – как будто я леший? Я даже немного опешил, Согнувшись, пошел на Гудзон, Вдруг вижу – Володька Фрезон. Мы с ним много раз были биты, А ныне, май фрэнд, присмотрись, Идет не еврейчик забитый, А штатовский капиталист. Секьюрити зыркают жадно: До «Бентли» опасностей – рок! И стало мне что-то прохладно, И вдруг развязался шнурок… Аплодировали жидко, сомнамбулические юноши и плоскодонные девицы даже посвистели. Похоже, «возвращенца» не сильно жаловали. А мне, как ни странно, стихотворение понравилось – было в нем что-то о нас, однако, видя, что никто не смеется, я тоже сдержался.
Следом читал Грыгин.
«Русофоб»,- навесил ярлык Семен Никитич, и я поглядел на Грыгина с ненавистью.
«Ветеранам информационной войны» Восьмого августа война гнездо свила. Ее не ждали мы. В патриотическом экстазе, Мы собрались, и, взяв свои тела, Пошли мочить Соокашвили в унитазе. И было всяко – Би-Би-Си с утра, Американцы нас пугали слишком. Но с помощью Толстого свет-Петра, Мы сладили с грузином с этим, с Мишкой! Как ни странно, русофоба проводили овацией, он долго раскланивался, жал руки старичкам из президиума.
-Прыковский, прошу!
«Это просто бездарь»,- шепнул мне на ухо Семен Никитич.
Прыковский был странный тип – худющий, в застиранном свитере с высоким горлом, скрюченный, словно вопрос и притом немилосердно заикался. Я с трудом уловил смысл его длинного и путаного творения:
«Бескорыстным» друзьям Фиделя» Глаза Фиделя старчески бледны, Он прикрывает их своей рукой, И грустно смотрит, и ему видны, Те, кто давно нашли в земле покой. Фидель, Фидель, а помнишь, мы с тобой В Узбекистане кушали шашлык И ты рассказывал с улыбочкой такой, Какой шершавый был у Брежнева язык? Да все прошло – осталась боль в плече, Страною правит младший брат Рауль. А ты один, и вспоминаешь Че, Как вместе удирали вы от пуль. Держись, мой друг, держись, мой командор! Негаданно нахлынет дружбы вал. Вот только, слушай, есть один укор: Зачем ты наше маслице сожрал? Аплодисментов не было. Кто-то крикнул: «Кышь со сцены, Прыковский! Крохобор!». Поэт скоренько ретировался, не дожидаясь тухлых яиц и гнилых помидоров.
3 Похоже, поэтическая давильня наконец-то подошла к концу – я уже опасался, что от скуки скулы
