— Черт, — удивился Гиви, — кинжал забыл.
Он осторожно принял кинжал из негигиеничных рук старика и аккуратно закрепил потертые ножны на поясе. Вид получился диковатый.
Солнце медленно опускалось за раскаленные купола; кресты и полумесяцы таяли в густой лазурной патоке небес… Вытянувшиеся глубокие тени придали корявой фигуре на коврике сходство с гигантским и не слишком дружелюбным пауком.
Гиви невольно поежился.
— Да пойдем же, — не выдержал Шендерович, — чего встал?
Гиви покорно двинулся за ним. Кинжал при каждом шаге похлопывал его по бедру. Ощущение было не слишком приятное. Тем более, что кинжал раскачивался как-то не в ритме. Вел себя, как инородное тело.
Гиви ему явно не нравился.
Сталь сама выбирает себе хозяина, думал Гиви. Интересно, как она избавляется от предыдущего?
Они проталкивались сквозь толпу, наступая на пестрые ткани, отмахиваясь от приставучих торговцев в ненатуральных этнографических фесках, с явно фальшивыми усами, от женщин в блестящих обтягивающих кофточках, под которыми колыхались мощные груди. Почему-то все женщины, как на подбор, были рыжими…
— Ковер все-таки не покупай! — умоляюще сказал Шендерович.
Сам он, не останавливаясь, что-то выловил из пестрой сутолоки, что-то швырнул обратно на прилавок, что-то придержал… Через несколько минут в руке его уже трепыхались на вечернем ветерке шелковые платки — красные, золотые, зеленые…
— На подарки, — пояснил он, встретив вопросительный взгляд Гиви, — Потом себе выберешь, какой понравится. Девочки у вас в бухгалтерии есть? Две? Выберешь два.
Он вновь подозрительно оглянулся.
Гиви на всякий случай оглянулся тоже.
— Миша! — шепотом удивился он, — куда он делся?
— Где? — вздрогнул Шендерович, — кто? Лысюк?
— Да какой Лысюк? Я ж его в жизни не видел! Я про старика… ну того, продавца на коврике… Он пропал! Только что сидел вот…
— Еще бы, — сумрачно проговорил Шендерович, — смылся от греха подальше. Впарил лоху, а вдруг лох-то и передумает, побежит обратно, бабки требовать… Тут, брат Яни, нужно ухо востро держать, а то наколют на все, пукнуть не успеешь. Они, турки, все такие… ушлые они… неверного обмануть не грех… Ладно, пошли. Барабульку порубаем. Вон там, под тентами… Я тебя, грек ты мой свободолюбивый, научу жить широко.
— Широко я и сам умею, — сухо сказал Гиви.
Зарплата у него была курам на смех, но в мечтах он очень часто жил широко. По крайней мере преставлял себе, как это делается.
Шендерович решительной походкой направился к столикам под полосатыми навесами. Из кармана у него игриво торчал хвостик шелкового платка.
— Две порции барабульки, — вещал Шендерович, откинувшись на гнутую хрупкую спинку пластикового стула, — и две ракии. Ту… Ту барабулька, ту ракия, андерстенд?
— Авжеж, — сухо сказал официант.
— Бутылку. — возвысил голос Гиви.
— Бутилку ракия? — удивился официант.
— Ноу. Коньяку. Армениан бренди, слышал такое?
— Гиви, — Шендерович укоризненно покачал головой, — ну какой коньяк? Ит из жара, андерстенд? Какой урод пьет коньяк в жару?
— Я пью, — мрачно отозвался Гиви.
— Вечером, — нежно сказал Шендерович, — я ж сказал — гуляем вечером. А сейчас пополняем
О белая, золотая, розовая Алка, небрежно стряхивающая с лепестковых ступней босоножки в полумраке капитанской каюты…
И Гиви шикарным жестом бросил на стол пачку мятых купюр…
— …Я тво-ою могилку искал, — выводил Гиви, — но ее найти нелегко. До-олго я томи-ился и… ик! Страдал!
— Где же ты, моя Сулико? — лояльно поддержал Шендерович.
И вправду, где?
Вечер над славным городом Константинополем сгустился как-то незаметно, словно вор, позарившийся на дневной свет. Вот еще недавно золотились на солнце купола и чернели на фоне желтого закатного неба минареты, а вот лишь полумесяц на башне горит, отражая невидимое уже с земли солнце, а вот и он почернел, погас и теперь кажется силуэтом, вырезанным из черной бумаги.
Орали цикады и муэдзины.
От воды несло гнилью.
Волны разбивались о сваи с еле слышным шорохом, влача на себе разнокалиберный мусор. Пришвартованные буксиры и рыбацкие суденышки мягко ударялись о мол просмоленными бортами, с притороченными к ним автомобильными камерами. Канаты удерживали их с видимой ленцой — чего стараться…
Картонными коробками-переростками возвышались пакгаузы, над ними, точно гигантские насекомые, застыли на растопыренных лапах подъемные краны.
— Гд-ее, — завел Гиви.
Он в ужасе понял, что не знает, как там дальше. То ли забыл, то ли никогда не знал… На всякий случай он повторил последнюю строчку, рассчитывая на вмешательство Шендеровича.
— Ну? — подбодрил Шендерович.
— Все, — сокрушенно сказал Гиви.
— Позор, — Шендерович покачал головой, на миг утратив равновесие, но тут же выровнял бортовой крен, — позор не знать вековую курту… культуру своего народа.
— Культур-мультур, — опечалился Гиви, — Эх!
Свежий воздух с моря ударил ему в лицо, он вздрогнул и огляделся.
— Миша, — сказал он почти трезвым голосом, — а где это мы?
— На складах, ессесно, — четко проговорил Шендерович. — Грузимся.
Он извлек из кармана карточку, полученную от Али в кофейне и, прищурившись, старался разобрать смутно видимые в полумраке координаты.
— Склад номер… какой же номер? Ага! Двадцать два. — пробормотал он, и на всякий случай пояснил Гиви, — Твенти ту.
— Арабскими? — тупо переспросил Гиви.
— А какие еще есть? — удивился Шендерович.
Он, по-прежнему щурясь, вглядывался во тьму, пытаясь разглядеть номера, черной масляной краской намалеванные на стенках пакгаузов.
— Восемь… — бормотал он, — одиннадцать… Ага, нам туда, брат Гиви…
Он решительно двинулся в узкий проем между контейнерами. Гиви плелся за ним.
— Заплутали маленько, — продолжал он бормотать на ходу, — а все из-за тебя, герой-любовник хренов. Пьешь как грек. Хуже Яни, ей-Богу…
Сухо кашлянула вспугнутая чайка.
Гиви стало неуютно.
— Миша, — произнес он шепотом, — почему так тихо?
— Потому что вечер пятницы, — пожал плечами Шендерович, — кто ж пашет вечером в пятницу?
— Мы — печально сказал Гиви. — А почему?
— Потому что Лысюк, — ответил Шендерович нервным шепотом. — Конспирация, знаешь такое слово? Ага, вот и наш…
Склад номер двадцать два стоял на отшибе, углом выдвигаясь к черной воде. Двери были широко
