Это оказался Нильс из Вельта в желтом шелковом шарфе, развевавшемся у шеи.
Он больше не обернулся и ушел. Девушка тоже вышла, Флорина, служанка адвоката Раша, щеки и рот у нее были завязаны большим шерстяным платком, она отодвигала его, когда говорила, а кончив, опять спускала. Что же это – дружок уходит и даже не обернется!
– Нильс! – окликнула она. Он не ответил.
– Тогда она крикнула:
– Я сейчас же пойду на пароход и буду танцевать, вот увидишь!
– Скатертью дорожка! – ответил он.
Она еще порядочно постояла, смотря вслед парню; телеграфист прошел мимо, но она его не заметила, она вся превратилась в два огромных глаза, светившихся из-под шерстяного платка. Потом прошла по набережной и поднялась на пароход.
Тихо было на узеньких тропинках между домами, – маленький городок улегся на покой; далеко в вышине звенели лебеди. Телеграфист пошел прочь от берега, смотря в спину Нильса из Вельта. Малый с характером – этот жених. Молодец, даже не обернулся ни разочка. Молодец? Еще бы, двадцать с чем-нибудь лет и жалованье за три месяца в кармане. Но, пройдя за ним с четверть часа на почтенном расстоянии, Борсен вдруг подумал: «А что, если он все время слышит мои шаги и воображает, что это его душенька?»
– Хм, – громко кашлянул телеграфист.
Что же, идет парень дальше? Он круто оборачивается и для видимости проходит еще несколько шагов, потом останавливается. Сильный парень вдруг ослабел. Правда, он начинает обшаривать себя, словно ища чего-то, щупает в карманах, – чего это он ищет? Ах, он просто притворяется, ему надо сделать вид, что он потерял что-то, чтоб иметь предлог вернуться. И вот он идет навстречу телеграфисту и смущенно улыбается, поровнявшись с ним, улыбается словно нищий:
– Я позабыл… виданное ли дело!..
Потом поспешно шагает обратно к пристани. Но на ходу все еще продолжает рыться в карманах, чтобы не ударить лицом в грязь.
А пароход тем временем отчаливает от пристани и торжественно заворачивает в море. Нильс из Вельта круто останавливается на минуту и угнетенно смотрит прямо перед собой. Потом бегом пускается к набережной, словно хочет догнать уходящее судно. Далеко в вышине по-прежнему звенят лебеди.
Телеграфист Борсен бредет дальше, забирается далеко от берега, доходит до избушки Нильса- сапожника и минует ее, доходит до маленьких двориков, до жилых домов, до расчищенных под постройку мест. Кое-где овцы уже выпущены на волю, хотя снег еще не сошел. Борсен поворачивает назад и заходит в избушку Нильса-сапожника.
– Я видел дымок над твоей крышей и решил, что ты еще не спишь, – сказал он.
Нильс-сапожник смахивает для гостя пыль и со скамьи, и со стула, – он сильно смущен. На столе лежит селедка и несколько картошек в большом листе бумаги.
– Да, – говорит Нильс-сапожник, – я варю кофе, только что вернулся из города и собрался сварить кофею, я ведь страсть какой любитель кофею. Да что же это, начальник телеграфиста и вдруг пожаловал в такой дом, ведь здесь негде и присесть! – Он прибирает на столе, швыряет селедку и картошки на кровать и растерянно бормочет:– Так вы видели дым из трубы? Я собрался варить кофе, я страсть до чего жаден на кофей. Я бы с удовольствием предложил вам сейчас чашечку, да боюсь, не больно он хорош.
– Отчего же, с удовольствием, – сказал Борсен. Великое смущение: – Это всерьез? Ах, господи, да годится ли он? И пить-то его не с чем, как раз подошло, что ни крошки сахару, позабыл нынче в лавке. А хуже всего, что и кофе тоже остался там, пакетик с кофе, забыл на прилавке. Я стал ужас какой беспамятный, – говорил Нильс-сапожник.
– Что это за портрет? – спросил Борсен, хотя отлично знал. И оказалось, это – сын, У. Нельсон, живущий в Америке, разодетый, сытый и причесанный, прежний Ульрик.
– А дама? – спрашивает Борсен.
– Ну, это, собственно, большой секрет, – отвечает Нильс-сапожник, – но, как я понимаю, это его будущая жена. Кто бы мог подумать, малютка Ульрик, который всюду таскался за мной и тачал сапоги. А рученки-то у него были не больше вот этого, когда он только что взялся за дело. А теперь-то! Какой важнецкий вышел парень! Ну, да оно и понятно!
Тогда Борсен вдруг притворился пьяным и грубым, нахлобучил шляпу и сказал:
– Убери эту дрянную чашку, разве это кофе, я такой гадости не пью. Что это я хотел сказать – вот, возьми эти бумажки и поезжай в Америку. Молчи, дай мне договорить: стало быть, бумажки. Поезжай в Америку и ты, говорю. Ты не можешь помолчать, пока я доскажу? Купи себе билет и поезжай, эти деньги твои. Я не желаю больше стоять и слушать твою ерунду. И уезжай непременно, да скорее, слышишь…
Борсен вышел, продолжая повторять те же слова, а Нильс-сапожник шел за ним, держа в руке деньги, и что-то возражал. Под конец телеграфист услышал уже чистейшую чепуху:
– С вами даже нет ничего, что я мог бы вам понести!
Старый, в конец отощавший сапожник и – нести что-нибудь для Борсена с раскачивающимися богатырскими плечами!
По дороге домой Борсен опять видит маленький пароходик, идущий теперь к берегу. Он выходил недалеко в море, совершил увеселительную прогулку с несколькими аборигенами; молодежь покаталась и потанцевала на палубе в холодную ночь.
Когда Борсен пришел на станцию, маленький Готфред передавал телеграмму. Маленький Готфред Бертельсен, сын Бертеля из Сагвика, передавал конец огромной телеграммы Дидрексону и Гюбрехту; их представитель, молодой господин Дидрексон, потребовал, чтобы станцию открыли из-за этой телеграммы, – дело шло о крупной сделке, о заказе самого Теодора из Буа. О, этот молодой Дидрексон – большой плут, ведь потребовать открыть телеграф – большая реклама, а стоит недорого, он пускал в ход этот приемчик с клиентами, которым хотел польстить и оказать почет.
