насладиться этим. Но пока вы стоите и разговариваете со своим знакомым, вы забываете это приятное, забываете, клянусь Богом, самую эту приятную мысль, и она уже не хочет возвращаться к вам! И тут наступает страдание, боль, терзаешься тем, что упустил это приятное, это тайное наслаждение, которое можно было бы получить совершенно спокойно, без всяких усилий, без затрат.
— Да. Это очень странно... Но вот теперь вы поедете в деревню, в сосновый бор, и всё пройдёт, — сказала фру Ганка материнским тоном.
Мильде подхватил:
— Ну, да, конечно, пройдёт. Вспомни о нас, когда приидешь в царствие Твоё!
— Ты встретишься, вероятно, с Эндре Бондесеном10, — заметил журналист. — Он живёт в тех местах, занимается адвокатурой и политикой. Чёрт бы побрал этого Бондесена, на следующих выборах он, наверное, пройдёт.
Оле Генриксен всё время смирно сидел на своём месте, изредка тихо разговаривал со своим соседом, а то совершенно молчал и курил сигару. Он тоже бывал в Торахусе. Он посоветовал Ойену побывать у местного фогта11, который живёт всего в четверти мили от Торахуса. Нужно переехать через озеро, по обеим сторонам его растёт дремучий сосновый лес, а усадьба фогта выделяется совсем как белый мраморный дворец на опушке леса.
— А ты откуда это знаешь? — спросил Иргенс, удивляясь, что Оле Генриксен заговорил.
— Ваше здоровье, господин академик! — насмешливо сказал журналист.
— Ваше здоровье, господин академик! — крикнул опять журналист.
Оле Генриксен посмотрел на него.
— Это ты ко мне обращаешься? — спросил он.
— Ну, да, к тебе, само собой разумеется, что к тебе, ха-ха-ха! Ведь ты был в академии? Ну, так разве ты не академик?
У журналиста тоже сильно шумело в голове.
— Я был только в коммерческой академии, — сказал Оле.
— Ну, да, ты торговец, понятно. Но этого нечего стыдиться. Не правда ли, Тидеман? Разве стыдно быть торговцем? Я утверждаю, что в этом нет ровно ничего постыдного. Разве не так?
Тидеман не отвечал. Журналист привязался к своему вопросу, он морщил лоб и думал только об одном, как бы не забыть, что он спросил. Он уже начинал сердиться и громко требовал ответа.
Фру Ганка вдруг сказала спокойным голосом:
— Ну, довольно, тише. Ойен прочтёт своё второе стихотворение.
Паульсберг и Иргенс украдкой поморщились, но ни один из них не сказал ни слова; Паульсберг даже кивнул ободряюще. Когда водворилась тишина, Ойен встал, отступил немного в глубину комнаты и сказал:
— Эту вещь я знаю наизусть. Она называется: «Сила любви».
«Мы ехали по железной дороге по незнакомой местности, незнакомой мне, незнакомой и ей. И оба мы были тоже чужие друг другу, мы видели друг друга впервые. «Почему это она сидит так безмолвно и неподвижно?» — подумал я. И я наклонился к ней и сказал, а сердце моё стучало:
— Вы грустите о чём-нибудь, фрёкен12? Может быть, вы покинули друга там, откуда вы едете, дорогого друга?
— О, да, — ответила она, — очень близкого и дорогого друга.
— И теперь вы думаете, что никогда не забудете этого друга? — спросил я.
И она ответила, печально покачав головой:
— Нет, нет, я никогда не забуду его.
Она замолкла. Говоря, она ни разу не взглянула на меня.
— Позвольте мне дотронуться до вашей косы, — сказал я. Какая дивная коса, как она прекрасна!
— Мой друг целовал её, — ответила она и оттолкнула мою руку.
— Простите меня! — сказал я, а сердце моё билось всё сильнее и сильнее. — Но, может быть, вы позволите мне взглянуть на ваше золотое кольцо, оно из блестящего золота и очень красиво, я хотел бы посмотреть на него поближе, полюбоваться им, порадоваться за вас.
Но и на это она ответила отказом:
— Мне подарил его мой друг.
И отодвинулась от меня ещё дальше.
— Простите меня, — сказал я опять.
Проходит некоторое время. Поезд мчится, дорога длинная и скучная. Нам нечем заняться, мы можем только прислушиваться к стуку колёс. Мимо нас проносится паровоз, лязгая железом о железо. Я вздрагиваю, она же неподвижна, так она поглощена мыслью о своём друге. Поезд всё мчится вперёд.
И вот она взглядывает на меня в первый раз, — глаза у неё совершенно синие.
— Разве уже смеркается? — говорит она.
— Мы приближаемся к туннелю, — отвечаю я.
Мы въехали в туннель.
Проходит ещё некоторое время. Она снова взглядывает на меня и говорит нетерпеливо:
— Кажется, опять темнеет?
— Это второй туннель, здесь всего три туннеля, — ответил я. У меня есть карта, не хотите ли взглянуть?
— Я боюсь, — сказала она и придвинулась, ближе ко мне.
Я ничего не сказал на это. Она спросила, улыбаясь:
— Вы говорите, три туннеля? Значит, остаётся ещё один, кроме этого?
— Да, ещё один.
Мы въезжаем в туннель, и я чувствую, что она совсем близко от меня, рука её касается моей руки. Затем понемногу светлеет, мы снова на свободе.
Проходит четверть часа. Она сидит теперь так близко около меня, что я чувствую теплоту её тела.
— Вы можете потрогать мою косу, — говорит она, — и можете посмотреть моё кольцо, вот оно.
Я взял в руку её косу, но не дотронулся до кольца, потому что его подарил ей её друг. Она улыбнулась и больше не предлагала мне показать кольцо.
— У вас такие жгучие глаза, а зубы... такие белые, — сказала она и совсем смутилась. — Я боюсь последнего туннеля, возьмите меня за руку, когда мы будем подъезжать к нему. Нет, нет, не держите меня за руку, я не хотела этого сказать, я просто пошутила. Но говорите со мною.
Я обещал исполнить её просьбу.
Через несколько минут она засмеялась и сказала:
— Я не боялась тех туннелей, а вот этого последнего боюсь.
Она смотрела мне в лицо, ожидая, что я отвечу, и я сказал:
— Он и длиннее всех, он страшно длинен.
Смущение её достигло крайних пределов.
— Да нет же, не будет никакого туннеля, — воскликнула она. — Вы обманываете меня, никакого туннеля нет.
— Нет, есть ещё один туннель, — посмотрите сами.
И я показал ей карту. Но она не хотела ни смотреть, ни слушать.
— Нет, нет, никакого туннеля нет, — говорю вам. — Но если он будет, говорите со мной, — сказала она немного погодя.
Она откинулась на спинку дивана, полузакрыв глаза и улыбаясь.
Но вот поезд свистит, я выглядываю в окно, мы приближаемся к зияющей пасти туннеля. Я вспоминаю, что обещал разговаривать с ней, наклоняюсь к ней и вдруг чувствую во мраке, как её руки обвиваются вокруг моей шеи.
— Говорите же, говорите со мной, мне так страшно, — шепчет она, и я слышу, как бьётся её сердце. — Что же вы не говорите со мной?
