говорил он, 106. За ночь он так привык бормотать это число, что бессознательно продолжал делать это. Ключ он не выпускал из рук.
Не так легко найти подходящее дерево, и он долго искал его. Но найти его надо было. То, что он задумал, было единственное, что надо было сделать, и сделать это надо было сейчас. К чему могла послужить отсрочка? Разве, во всяком случае, смерть не поджидала его, не лежала позади каждой кочки, не стояла сзади каждого дерева, не готова была броситься на него?
Что-то стало его колоть внизу, в сапоге, он чувствовал на каждом шагу укол; в конце концов он сел и стянул сапог. В чулке оказалась хвоя. Когда он выкинул ее, он надел сапог и, как всегда, зашнуровал его.
Легче, конечно, было найти дерево с подходящим суком повыше: он прошел было мимо одного, совсем недурного, довольно подходящего. Он повернул обратно и подошел к нему; нет, он не будет больше так разборчив, вот сухая сосна, на ней сук. Он перебрасывает веревку через сук и, для пробы, всею своею тяжестью испытывает его крепость. Конечно, сук трещит. Он ищет дальше и находит другую сосну, пробует, как в первый раз, и ему кажется, что он у цели: сук выдерживает. Что же ему мешает? Ему не следовало делать таких больших усилий, больные руки его не могут этого вытерпеть: они кровоточат, в них развивается словно новая боль, пульсация чувствуется в них. Но что же из того! Он налаживает веревку, прикрепляет ее к суку, устраивает петлю. 106, 106…
Громкое воронье карканье будет слышно дня через два над этой сосной: на крик этот сбегутся люди и найдут удавленника. Ноги почти касаются земли, он вытянулся, шея стала неестественно длинной и тонкой…
Если он сегодня не сделает этого, смерть все равно настигнет его сегодня же или в другой день, от смерти не уйдешь, чего же бегать от нее, почему сейчас же не протянуть шеи? Он вспугнул птицу, дрозда, и тот взлетел, такой маленький, невинный и смешной. Но прощай все, и малютка Леонора, и город…
Но он все-таки не делает этого, нет, не делает! Он садится в вереск, дует на свои руки и плачет. Господи, помоги нам, мы жалки, мы люди! Так как в смерти нет ничего привлекательного, человек хватается за жизнь. Самоубийце не для чего жить: солнца он не видит, ничего на свете не радует его, 106, 106, руки нестерпимо болят, он смертельно устал, он ни к чему, он засыпает от холода.
Вдруг моментально боль утихает, и он подымается. Боязливо, словно кто-то гонится за ним, оглядывается он, оставляет веревку на суку и идет на сэтер.
— Пес, — говорит он самому себе, — пес, пес…
Они уже не спят на сэтере; фрекен д'Эспар покормила своего ребенка и теперь стоит во дворе и стирает. Видя, что подходит Самоубийца, она выпрямляется и с удивлением смотрит на него: он не кланяется, платье его в лохмотьях, руки в крови. Что же случилось, господи, боже мой!..
На маленьком, уединенном сэтере ничего неизвестно о ночном происшествии в санатории. Обитательницы его легли вечером спать, не прислушивались к буре, а спали до утра; затем встали и принялись за дело. Фрекен д'Эспар берет уроки у жизни, она в своем роде очень дельная, она тоже человек.
Самоубийца что-то говорит, слова его такие странные и чуждые:
— Пожар, ничего не осталось, сгорел № 106, она была в нем заперта и не могла оттуда выйти, вот ключ…
— Санатория сгорела? Марта, санатория сгорела сегодня ночью!
Марта прибегает из кухни и с расстроенным лицом узнает про эту новость.
— А люди? — спрашивает она.
— Люди… — повторяет Самоубийца, — они тоже сгорели. Она была в комнате 106 и спала там.
— Мне казалось сегодня утром, что я слышу запах дыма, — сказала Марта. — Разве я не сказала этого? — спросила она фрекен.
— Да, — сказала та.
— Как только я вышла, я сейчас же явственно почуяла дым.
— Ты вошла и сказала это.
— Да, разве не так?
Снова и снова обсуждают это обе женщины, словно это очень важно и хотя Самоубийца, собственно, не слушает их, потому что слишком занят своим, все же слова проникают в его уши и понемногу меняют ход его мыслей.
Это болтовня людей; обе женщины заняты будничными, земными делами; время от времени кладет фрекен штуку одежды в воду, чтобы не прекращать работу. Это земное занятие.
К рукам Самоубийцы приложили сало, намазанное на тряпки, и сделали перевязку; ему дали поесть; захотелось ему спать, и он подремал несколько минут, сидя. Когда ему надо было уходить, он спросил:
— А бык не взаперти?
— Он на горе, — ответила фрекен, — далеко отсюда. Теперь вы пойдете, конечно, на станцию?
— Не знаю, — ответил он. — На станцию?
— Да. И поедете домой?
— Вот как! Да, может быть, — покачивая головою, сказал он. — Я ничего не соображаю.
— Это, видите ли, самое лучшее.
— Почему так? Что мне делать дома? — резко спрашивает он. — Пожар все уничтожил, она умерла, совершенно уничтожена. Разве вы это забыли? Вчера она пришла ко мне на «Вышку», прямо так-таки пришла ко мне, совсем это недавно, каких-нибудь несколько часов тому назад. Мы разговаривали и вместе пошли домой. Вчера вечером мы еще больше говорили; раньше я не понимал ее, она что-то сказала, слов я не помню, но мы все выяснили, и я был так счастлив, господи, боже мой, да вы не слышите меня? — жалобно сказал он.
— Слышу, бедняга, — сказала фрекен.
— Я сидел у нее, пока она заснула, так счастлив я был. Потому ушел. А теперь ее нигде нет! Ведь этого понять нельзя, у меня для этого ума не хватает. Вы слышите!
Фрекен заговорила осторожно:
— А вы забываете, что у вас есть маленькая девочка?
— Да, Леонора. Да.
— Вы не должны ее забывать. И, конечно, вы не забудете о ней. Ее, может быть, поставили на окно, и она стоит и ждет, когда вы приедете. Это может доставить много удовольствия. Господи, Боже, я отлично понимаю, как вам скверно, но мы не должны отчаиваться! — ободряюще говорила фрекен. — У каждого свое, как вы сами говорили. Что касается меня, то мне еще много лет ждать своей доли.
— Как это?
— Да, много лет, семь лет.
Стало уже совсем светло, и после бурной ночи намечался чудный день. Тихо вокруг сэтера, и куст не шелохнется, только куры ходят и клюют, да и несколько шагов в стороне тихо журчит ручей.
— Я пес! — вырывается у Самоубийцы, и он умолкает. Фрекен испуганно взглядывает на него. У него такой уверенный вид, он словно высказал неопровержимую истину; он сам бледнеет от собственных слов, как будто его поразила верность высказанного им.
Чтобы успокоить его, фрекен тихо и разумно заговорила:
— Я думаю, вы пойдете на станцию и поедете домой, господин Магнус. Не оглядывайтесь с таким страхом, бык сегодня, как и вчера, на горе, он, как мы говорим, на горном выгоне.
— Прощайте! — сказал Самоубийца и двинулся в путь.
— Если вы пойдете через лес, — крикнула ему вслед фрекен, — вы еще попадете на утренний поезд.
Он пошел через лес, прошел мимо веревки, болтавшейся на суку, прошел мимо, шел, шел… и исчез.
Фрекен д'Эспар, пока видела его, следила за ним глазами. Затем снова принялась за стирку… одинаково склонная и к добру и к злу, так занятая земным. Так мы зовем это здесь…
