Австралию? Он снова не был мужчиною, он был просто молью, кружащейся вокруг свечки. Занят был он только этим одним, только и знал, что создавать себе страдания; жизнь он видел только через эту щель, больше он ничего не видел, но это было, может быть, не так мало. Рассматриваемая в эту щель, жизнь становилась сильной, отчетливой, требовательной.
Вошла Марта с подносом. У Самоубийцы появилось испуганное выражение на лице, и, казалось, он не дождется момента, чтобы приступить к еде.
— Я причиняю вам слишком много хлопот, — с несчастным видом сказал он.
Фрекен:
— Какой это был куст? Пока вы едите я буду следить за ним.
Он указал на шевелившийся куст.
— Надо иметь наблюдение не только за этим кустом, — сказал он, — но за целым лесом, за всей лесной опушкой, там пролегает тропинка для скота. — И он сейчас же принялся за еду. Он ел быстро и с увлечением, съел несколько горячих яиц, хлеба, вафли и масло и выпил много молока. За несколько дней он ел, вероятно, в первый раз.
Фрекен все смотрит в окно. Конечно, она хорошо видит то, что шевелится там: она видит также, как дама оттуда маленькими шажками приближается к строениям, идет робко, немного покачиваясь: у нее перо на шляпе и на нее накинут широкий плащ, застегнутый до самого низу. Дама подходит очень близко, и фрекен не мешает ей, не без некоторого любопытства.
— Спасибо, — говорит Самоубийца, вставая. — Это самая лучшая еда, которую я когда-либо ел в горах. Подумайте, вафли!
Фрекен:
— Сядьте там, где вы сидели, и закурите трубку.
— У меня нет трубки, мне нечего курить. Как, собственно, вы чувствуете себя, фрекен д'Эспар? Бодры?
— Да, — ответила она, — бодра, не могу сказать ничего другого.
— Вы избрали благую участь, оставив санаторию.
— Не знаю, — и чтобы сказать что-нибудь и этим выиграть время, она продолжала: — Они все строятся в санатории.
— Да, а мы умираем там! Фрекен кивнула:
— Да, там было много смертных случаев.
— Один за другим, я прямо счет потерял. Ах, смерть чистит нас, мы непригодны к жизни: сапоги, которые мы носим, велики для нас, и мы спотыкаемся в них.
Вдруг Марта открыла дверь и вызвала фрекен; во время ее отсутствия Самоубийца снова занял свое место у окна. Теперь он стал спокойнее, еда на него хорошо подействовала, у него память прояснилась, и он помнит, что нужно положить на поднос деньги для Марты. Он снова стал оглядывать лес своими зоркими глазами.
Вернулась фрекен д'Эспар и сказала:
— Они здесь!
— Что!..
Самоубийца разом понял, кто пришел, и вскричал:
— Здесь вот, на дворе. Марта говорила с нею. Она, верно, пришла другою дорогою, тою, которая ведет в санаторию.
Самоубийца в восторге и говорит:
— Хорошо, пустите ее! Пусть она войдет, я, видит бог!..
Входит дама в белом плаще, с большим страусовым пером на шляпе Это молодая шатенка, у нее красивая походка и открытое лицо: только два передних зуба некрасиво поставлены у нее: один немного закрывает другой. В дверях она останавливается и ничего не говорит, но губы у нее ходуном ходят.
На стене висели маленькие часы с маятником и медной цепочкой. Самоубийца вдруг схватил их, желая вытянуть с хриплым звуком маятник… ну, да, среди бела дня и в чужом доме. Потом он наполовину обернулся и посмотрел на нее…
— Это ты? — сказал он, но затем снова повернулся к часам, словно он не сделал еще всего, что нужно было. Он сказал: — Как я вижу, часы эти неверно идут! — после чего оставил их и пошел к окну, теребя рукою подбородок, словно у него была борода. — Дома все в порядке? — спросил он, оставаясь все еще нервным и нерешительным. — Почему ты не снимешь плаща и не сядешь, вот ведь скамейка?
— Мне холодно, — ответила она и села, не раздеваясь. Он:
— Она жива, малютка, то есть, я спрашиваю, жива ли она?
— Да, она жива, она здорова и говорит уже по-своему. Да, она жива…
— Говорит… возможно ли это?
— Да, говорит, лепечет.
— Как ее имя?
— Леонора. Ее назвали так в честь тебя.
— Вздор! Ты могла бы выдумать что-нибудь другое, — сказал он, покраснев до макушки.
Она молчала.
— Я говорю, ты могла бы выдумать что-нибудь другое.
— Да, — только и отвечает она. О, она так смиренна, но может, тем не менее, обвести его вокруг пальца.
В своем большом замешательстве он продолжает болтать:
— Леонора, гм, загадочное имя. И ты хочешь убедить меня, что она говорит?
— Она так развита…
— Да, да, да. У меня есть о чем подумать, а это мне безразлично. Но — Леонора!.. Где ты здесь живешь? — неожиданно спросил он.
— Я живу на базарной площади, там я ночь провела.
— Ты провела там две ночи.
— Может быть, две… Я… да, теперь я вспомнила, две ночи.
— Почему ты не живешь в санатории? Она почти неслышно:
— Да… спасибо!
— Удивительная выдумка, заехать куда-то к лавочникам, в такую дыру. Ты, значит, спала на одной кровати с девушкой?
— Нет, на кушетке. Мне сделали постель на кушетке.
— Никогда не слыхал я такой глупости! А ведь ты всегда боялась за свое здоровье, — сказал он, думая, что он очень ядовит. — Может быть, ты и не ела?
— Сегодня не ела, но это неважно.
— Да, — разозлился он, — неважно. Да-а! Ну, а вечером, смею спросить, ты ела?
— Да.
— Слава богу! Но с того времени все-таки уже восемь часов. Да, часы слишком спешат, но чтобы не есть почти сутки… да, на это нужен разум! Вставай-ка поскорее, пойдем в санаторию и возьмем тебе поесть. Там сейчас обед.
Они вышли из каморки, и Самоубийца придал себе суровый и мужественный вид, но в действительности был слаб и труслив. Он сказал Марте:
— Жена моя боится быка; он на свободе?
— Да, — ответила Марта, — но сейчас он в горах, далеко отсюда.
— Фрекен д'Эспар дома?
— Она в пристройке.
— Передайте ей привет.
Они пошли в санаторию; дорогой они немного беседовали, но все-таки перемолвились о том, и о другом, были заданы вопросы, получены ответы. Она робко спросила его:
— Ты был в Христиании с неделю тому назад?
— Почем ты знаешь?
