бетонке Бен-Гуриона. – Мой спутник подумал, что ракета.
– Я тоже так подумал, – галантно улыбнувшись, ответил пилот. – К счастью, это была просто воздушная яма. Над горами такое случается.
19
Они стояли во внутреннем транзитном зале аэропорта. Выходить не имело смысла, чтобы вновь не напороться на процедуры службы безопасности. Посадка на Ларисин самолет ожидалась через пятнадцать минут, а еще через десять должны были пригласить Петра.
– Ну, вот и все? – полуспросила Лариса.
– В каком смысле? – вопросом ответил Деникин.
– Конец каникулам, – улыбнулась она.
– Да, в родные пенаты.
– Мне было хорошо, – сказала Лариса.
– Мне тоже, – сказал Петр.
– Ну, будем прощаться? – Она аккуратно, стараясь не испачкать помадой, поцеловала Петра в губы. Он погладил ее по голове.
– Может, в случае чего вернешься? – спросил Деникин.
– В случае чего? – усмехнулась Лариса. – Пока есть Наташа и Джо, я буду с ними.
– А…
– А потом? Потом я останусь в Америке. С Максом. Ты представляешь, как жить негру в России?
Петр молчал.
– Вот и я не представляю, – улыбнулась Лариса. – Да и рядом с тобой быть не хочу. У тебя есть кому быть рядом.
«Лариска, как всегда, права», – думал Деникин, глядя, как удаляется по коридору ладная Ларискина фигурка.
Она вдруг остановилась и обернулась:
– А здорово, что это была не ракета?
– Здорово, – искренне согласился Петр.
Она помахала рукой и, уже не оборачиваясь, прошла пост таможенного контроля.
Через десять минут, строго по расписанию, объявили его самолет.
20
…Петр сидел в удобном кресле у иллюминатора родного ИЛ-96-300. Мягко посапывали ПС-90, надежные соловьевские движки. На краю огромного, приподнятого вверх крыла в темноте весело перемигивались огоньки.
«Вот я и дома, – отрешенно и успокоенно думал Петр. – Вот и хорошо».
Лайнер заложил некрутой вираж, видимо выйдя на свой эшелон и ложась на генеральный курс.
Петр поднял защитную шторку и, прижавшись лбом к стеклу, попытался что-нибудь разглядеть во тьме. Когда глаза немного привыкли, он и в самом деле многое увидел. Россыпь огней на не закрытой облаками земле. Полную луну и ярчайшие южные звезды в небе. И даже – гораздо ниже их – маленький светлячок самолета. Может быть, такого же, на котором совсем недавно так здорово напугали их с Лариской.
Лариса!
Мысли Деникина снова поменяли направление. Он вспомнил ее мягкое и одновременно упругое тело под своими ладонями. Ее спокойные зеленые глаза. И так привлекающий его несгибаемый стерженек ее характера. Она могла бы стать его жизнью.
Но – не стала.
У него – другая жизнь. И он летит домой, к своей жизни.
Он в последний раз прислонился к стеклу. Внизу, в ярком свете луны тускло сверкнула блеклая водная гладь, темная и безжизненная.
«Мертвое море!» – вдруг догадался Деникин. Он не знал полетной карты, но почему-то был уверен в своей догадке.
Огромный резервуар без единого живого существа в чреве распространял вокруг волны опасливого напряжения.
Самолет завершил вираж, четверка ПС-90 под крыльями «ильюшина» добавила звука.
Деникина охватила теплая волна радости. То, что она не была мотивирована никакой логикой, лишь добавляло удовольствия.
«До-мой, до-мой», – мысленно подпевал в такт двигателям Деникин. Через четыре часа он обнимет жену и детей. У него – другая жизнь. И он летит домой, к своей жизни…
Рассказы
Отсрочка
С полгода назад Шторм начал сдавать. Сначала, неожиданно и как-то сразу, у него поседели усы и морда. Все это было бы даже забавно, но, заметив седину, Хозяин по-новому, критически оглядел своего друга. И ужаснулся.
Бока Шторма впали так, что при дыхании обнажались ребра. Грудь, могучая, как и прежде, выглядела странно при проваленной тощей спине. И уж совсем жалким стал круп, из-под кожи которого на каждом шагу выпирали кости. Проведя этот беглый неутешительный осмотр, Хозяин вздохнул и впервые подумал о том, что, заводя четвероногого друга, неизбежно берешь обязательство его хоронить. Слишком уж разнятся век собачий и век человеческий.
– Ну что, – сказал он Шторму, – стареем, брат?
Шторм, лежавший перед ним на ковре, поднял морду, прянул ушами и, не услышав ничего более, снова опустил голову на лапы. Веки прикрыли начавшие мутнеть глаза. Шторм засопел и впал в свое уже ставшее обычным состояние. Уши его отслеживали комнатные шумы, но надо было произойти чему-то особо серьезному, чтобы Шторм поднялся.
«Режим разумной экономии», – грустно улыбнулся Хозяин. Он порассуждал еще немного о бренности всего земного и решил, поскольку с природой не поспоришь, не заострять внимания на печальном.
Жизнь потекла своим чередом. Немножко напрягшись, можно было не замечать, что по приходе Хозяина с работы Шторм уже не прыгал вокруг него в тесном коридоре. И что во время прогулки он уже не тащил Хозяина за собой, получая упреки за скверное поведение. Нет, теперь он шел слева и немного сзади, покорно выполняя то, что от него безуспешно требовали в течение предыдущих двенадцати лет. Можно было, при желании, не заметить и того, что у него начали голубеть зрачки. Он уже несколько раз радостно бросался на улице к совершенно незнакомым женщинам, искренне принимая их за жену Хозяина.
Можно было. И Хозяин старался не замечать. Но время шло.
Время бежало, время летело.
Нет, не так: время ползло, медленно и неостановимо.
И когда жена решилась сказать
– У нас маленький ребенок, – резко сказала жена. – Надо решаться.
– Да, – ответил Хозяин.
– Вчера Шторм снова не ел. Кожа да кости остались. Смотреть страшно! – Жена говорила зло и напористо. – Чего дальше ждать? Пока он под себя ходить начнет?
Она говорила зло и напористо, потому что нелегко отправить в лечебницу того, кого любишь.
– Это только собака, – сказала она. – Только собака.
– Да, это надо сделать, – сказал Хозяин.
А сынок из кроватки радостно гукал и пытался достать ручонкой сквозь деревянные прутья холодный собачий нос. Шторм отодвинул морду подальше, ребенок, обиженный, разревелся.
Вечером, это была пятница, у Шторма подкосились задние лапы. Он мучительно пытался подняться на передних, но лапы на паркете разъезжались, и пес всякий раз оказывался на полу.
Хозяин подошел к собаке. Придерживая за живот, помог встать.
Шторм висел у него на руках, виновато помаргивая короткими черными ресницами. Ему было стыдно за свою беспомощность, и он страдал.
