хамоватые продавщицы молочной колбасы и карамелек «Раковые шейки» робели в ответ на его «Будьте любезны...», учеников, независимо от возраста, он называл на «вы», у него был очень четкий график жизни, маниакальная пунктуальность, безупречный вкус, блестящее знание французского языка, всегда начищенная обувь и выглаженная одежда, зонтик был сложен складочка к складочке, он был вдовцом и воспитывал своего сына Фиму сам.
Но. Кому нужен был тогда французский язык? Ну да, тому, кто слушал Эдит Пиаф, Шарля Азнавура, Жильбера Беко. Кто рассматривал книжки Жана Эффеля, моего доброго друга, который скрашивал мое одиночество во время частых ангин. Французский интересовал тех, кто читал мудрую правдивую сказку «Маленький принц». Таких – увы! – было не очень много.
Вот, скажем, Байбаки и их компания. Нет, они явно не из таких. Они ходили в школу получать удовольствие. Дома – их было, что ли, семь мальчиков в семье или больше, – дома было полно работы, а вот в школе можно было развлекаться – дразнить и обзывать Дарину, техничку, а потом от нее удирать и петлять, стараясь не попасть под ловко выброшенную, как лассо, грязную половую тряпку из тяжелой мешковины. И еще изводить Натана Сэмэновыча, как месье Пикмана называли в школе. Он ведь был такой доверчивый – просто ужас. Байбак подпирал ухо спичкой со стороны затылка, ухо торчало, краснело от непривычного положения, Байбак кривил морду, поднимал руку и, ухмыляясь, говорил: «Натан Сэмэновыч, опьядь ухо болыдь од вашойи французькойи мовы».
Натан Самойлович отпускал Байбака с урока, и тот шел обзывать Дарину. Однажды во время урока французского такие же прогульщики, как Байбак, но из старших классов, затащили Байбака в спортзал, вдели его ноги в спортивные кольца и подтянули их к потолку. А сами ушли. И на призыв о помощи в спортзал пришла уборщица Дарина.
– Ага, – кивнула головой Дарина. И отвязала от шведской стенки специальную веревку, которая поддерживала кольца.
Ничего, Байбак выжил, правда, отбил чуть-чуть пятую точку. Но у Натана Самойловича были неприятности – его журили за то, что он отпустил ученика со своего урока. И тот подрался в спортзале с уборщицей. И Натан Самойлович перестал отпускать Байбаков из класса.
А тогда эта изобретательная продувная братия придумала новое развлечение – они после уроков шли к дому Натана Самойловича и стояли у него под окном. Просто стояли неподалеку. И смотрели в окна. И так неделями. Месяцами. В любую погоду. Все лучше, чем у отца в столярной мастерской подносить, подметать, мыть.
А матери говорили, что
Не знаю, может быть, что и это странное необъяснимое для нормальных людей поведение Байбаков послужило катализатором быстрого отъезда Натана Самойловича и его сына Фимы в страну, куда их давно звали, где их ждали и где в таких безобразных случаях, как вышеописанный, можно было искать (и получить) защиты у полиции.
Мои родители страшно жалели об отъезде Натана Самойловича и его сына Фимы, мы с мамой и сестрой всплакнули. После отъезда Пикманов преподавание французского в школе отменили.
Немецкий язык у нас был страшно непопулярен. Но тут в город прислали какую-то активную даму поднимать профсоюзы, улучшать качество их деятельности, наших тред-юнионов. И у дамы оказался муж, Гарри Михайлович. Прекрасный. Нет, это не фамилия... Он был действительно прекрасен – играл на аккордеоне, был хотя и грузный, но веселый и обаятельный, ходил в костюме и кедах, немецкого языка ни черта не знал (потом выяснилось, что то, чему он так уверенно учил нас, был натуральный идиш. А я-то думаю, ну что такое знакомое. И не только я. Но и Нюмка Липис, и Люба Якир, и Фимка Ройзман думали, надо же, какой знакомый язык. Вот теперь я пойму, думали они, о чем дедушка и бабушка секретничают на кухне). А немецкий у нас в городке не знал никто, и по требованию профсоюзной дамы Гарри Михайловича взяли к нам его преподавать.
Но недолго дойч был в расписании школы. До тех пор, пока на школьном концерте хор мальчиков не исполнил песню «Лесной орех». Естественно, на немецком. На настоящем что ни на есть немецком языке. (Видимо, тут он поднапрягся, наш Гарри Михайлович, и выучил два куплета, а может, это глубинная память.) Словом, Гарри Михайлович аккомпанировал на аккордеоне, а хор пел на немецком марш «Лесной орех», бойко запевая в куплете «О, лари€-лари€-лари€-лари€-ла! Ух-ха-ха-ха€!».
Даже у меня, никогда вживую не слышавшей нацистские марши, вдруг пробежал холодок по коже... А уж те обкомовские бонзы, которые у нас присутствовали, они сразу распознали в недалеком легкомысленном Гарри Михайловиче врага народа, но, к его счастью, уже были новые времена, и они просто уволили его. На этом немецкий язык в нашей школе тоже прекратил свое существование.
Ну, вот я и подобралась к английскому. До маминого прихода в школу английский преподавала Изольда Леонидовна.
Директриса была в школе ну совершеннейший монстр и чудовище. Без всякого преувеличения. Вообще, ее мозги жили не с ней – они отчаялись, не захотели, капитулировали и бежали. Далеко. Ее потом сняли без объяснений и объявления войны, но она повоевала и осталась в школе преподавать историю. И все мы у нее были вот где! (Тут кулак поднять повыше и посильнее сжать.) Директриса эта вызвала мою маму, хмуро оглядела ее сверху вниз, снизу вверх, мою маму, на тот период уже круглую сироту, со мной годовалой на руках и мужем-студентом, брезгливо хмыкнула и сказала:
– Что ж это вы ото все время в одном и том же платье ходите? Вы же ж учительница. Вот до вас работала Изольда Леонидовна, как она шикарно одевалась. И какая у нее была обувь, и такие у нее были воротники: лиса-чернобурка, норка... А блузы! А броши! А вы?! Вам не стыдно, что ли, совсем?!
Сейчас трудно поверить, что это могла сказать директор школы.
Или не очень трудно поверить?
Но, как оказалось, достоинство Изольды было только в том, что она действительно красиво одевалась, дарила директрисе подарки, и муж ее был секретарем райкома партии. По идеологии. Ну и все. Английский язык не был сильной стороной Изольды Леонидовны. Уроки она проводила кое-как, не торопясь, не суетясь. И не готовясь. Изольда входила, долго, любуясь собой, стояла у доски и ждала тишины, потом кивком головы сажала класс и сама уютно усаживалась, удобно вытянув и сложив под столом ноги в красивой обуви, и делала перекличку. Затем вставала из-за учительского стола и Морозом-Воеводой начинала свой путь по проходам между парт, проверяя домашнее задание. Она наклонялась над каждой партой, смотрела упражнение, заданное домой, и каждому – каждому! – говорила загадочное слово. Их в ее словаре было два. Одним она говорила «Карэт». И эти счастливцы могли рассчитывать на пятерку по английскому языку, а другим «Нотсакарэт» – тут могла быть четверка или тройка. Двоек Изольда не ставила из-за собственной лени и равнодушия – не хотела конфликтов, дополнительных занятий и прочей суеты.
Это уже маме рассказали ученицы старших классов. Я помню еще, как наша соседка Лариса говорила: ай, можно не учить, да что там учить в том английском: мазе-фазе-шисте-бразе. От и все. Что это были за странные слова – карэт и нотсакарэт – никто не мог постичь. Мама тоже пожимала плечами, хотя окончила университет с красным дипломом. Искали в словарях, спрашивали у знатоков – таких удивительных слов в английском языке не было.
И только спустя много времени мы с мамой вдруг поняли, какой глубоко безграмотной была Изольда. Если упражнение, на ее взгляд, было написано правильно, она произносила слово «карэт». Что в ее английском означало «correct», являлось прилагательным и означало «правильный». А уж если, по ее представлениям, упражнение было написано неправильно или там были ошибки, она произносила слово
