– Конечно. Иначе, какой смысл посылать Хуану «электронки» от моего имени? С визой ему помогать…
– Да, визу мне сделали быстро… – Задумчиво кивнул Хуан. – Теперь мне кажется – даже слишком быстро. Но как это может повлиять на твою борьбу? Не понимаю…
– Я пока тоже не понимаю.
Отец встал, чтобы подбросить угля в печку. Мама привычным движением смахнула веником угольки, просыпавшиеся на оббитый стальным листом пол. Пламя загудело в трубе, и этот звук ясно дал мне понять – я дома. И никуда отсюда не уйду. Черт! Угораздило же меня вернуться именно в тот момент, когда нашим домом стала эта развалина. И, похоже, надолго.
– Судя по украденным документам, Крешин хочет, чтобы ты задержался здесь, Хуан, – продолжал тем временем отец.
– Он что, международный скандал раздуть хочет? – фыркнул дядя Леня. – Нелепость какая-то… Только внимание ненужное к себе привлечет. «Гринпис» сейчас на коне…
– Все это – гадание на кофейной гуще. – Мама энергичным жестом выплеснула остатки чая на блюдце и, вглядевшись в разбросанные чаинки, покачала головой. – Пойдемте-ка спать. Утро вечера мудренее.
– Точно. Поеду я. – Поднялся Михеев. – Диночка, наверное, уже с ума сходит. Слышите, какая метель разыгралась?
Мы прислушались. За гулом пламени и пением чайника завывания ветра были едва различимы. Но стоило нам вывалиться всей гурьбой в коридор, чтобы проводить дядю Леню, как Хуан восхищенно ахнул:
– Санта Мария! Я даже не думал, что это может быть так…
Эля с братом тоже как завороженные уставились на сварливо скрипящий фонарь, мутным желтым пятном мотающийся в белесой непроглядной тьме. Колючая снежная пыль клубилась в подъезде, делая мучительным каждый вдох.
– А теперь – спать! – снова повторила мама, едва мы переступили порог кухни.
И я рассмеялась, окунувшись в забытое ощущение детства.
– И как ты нас распределишь, мама? Тут всего две комнаты и четыре кровати.
– Все уже продумано, Нини, – мама назвала меня старым детским прозвищем. – Мы с папой ляжем в гостиной. Молодые люди на кухне. Вот я и матрасы для них приготовила. А ты с Элей – в спальне. Придется тебе, как ее гувернантке, проследить, чтобы девушка не попала под чары твоего горячего латиноамериканского братца. Ты только погляди, как мило они беседуют! Ну, вылитые голубки…
– Ей пятнадцать всего, – пробормотала я, уставившись на оживленно жестикулирующего Хуана, и удивительно молчаливую Элю. Вот это да! Чтобы заставить замолчать это армянское радио, наверняка понадобилось нечто исключительное. Куда только подевался ее образ инфантильной капризуши? Неужели и впрямь – красавчик-братишка виноват? Или просто события, произошедшие в семействе Челноковых полгода назад, прибавили Эле горькой взрослой мудрости? По-крайней мере, ей хватило ума и интуиции не сообщать моим родителям, каким образом я зарабатываю себе на хлеб с маслом, и назвать меня своей гувернанткой. Надо будет при случае поинтересоваться – с чего бы…
– Ну и что, что пятнадцать, – ворчала мать, нагружая меня чистым постельным бельем, и вталкивая в спальню со скрипучими железными кроватями. – Они сейчас уже в десять лет о взаимоотношении полов знают больше, чем я узнала к концу жизни.
– Какой конец жизни, мам! Ты еще даже не на пенсии. На тебя мужики заглядываются! Да хоть тот же дядя Леня. Сама видела.
– Ничегошеньки ты, солнышко, не понимаешь! – Мама безнадежно махнула рукой и, по-старушечьи сгорбившись, вышла из комнаты.
Похоже, у мамы были свои тайны, и поверять их мне она совершенно не собиралась. Придется утром устроить отцу небольшой допрос. С этой мыслью я блаженно растянулась на пахнущей свежестью простыне, и провалилась в омут сна без сновидений, даже не подозревая, что допрос уготован именно мне.
Проснулась я от того, что руки мои затекли в неудобном положении, и, попытавшись повернуться на бок, удивленно распахнула глаза. Еще бы не удивиться, если совершить оборот вокруг своей оси мне помешали холодящие кожу «браслеты», приковавшие запястья к стальным прутьям изголовья. Та-ак!.. Неужели я сплю и вижу кошмар, составленный из эпизодов моего недавнего прошлого?
– Тихо, Ника! – Теплая мужская ладонь закрыла мне рот, предотвращая мой негодующий вопль. – Я хочу с тобой поговорить.
Знакомые волны пробежали вдоль позвоночника, едва в оттеняемой воем ветра тишине прозвучал этот хрипловатый голос. Но, возмущенная таким вопиющим покушением на свободу личности, я попыталась достать обнаглевшего бой-френда ногой. Он увернулся и, отодвинувшись вместе со стулом на безопасное расстояние, продолжил:
– Я целых полгода ждал этого. Когда смогу остаться с тобой один на один, и заглянуть в твои лживые глаза.
Скосив свои лживые глаза, уже привыкшие к темноте, я обнаружила, что Элина кровать пуста. Ах ты, маленькая предательница! Предоставила своему брату-садисту разбираться со мной, а сама отправилась на кухню, под бочок к моему братцу! И когда только успела набраться типично женского коварства?..
– Ничего не скажу! – заявила я Павлу, демонстрируя партизанскую выдержку. – Ни слова без адвоката.
– Ну, за этим дело не станет. – По изменившемуся тону я поняла, что он ухмыляется, принимая игру. – Я как раз занялся частной адвокатской практикой. Так что, можете говорить, обвиняемая.
– Прокурор и адвокат в одном лице – это что-то новенькое. Но, если ты настаиваешь, буду говорить. Даже кричать. Хуан прибежит и…
– Можешь не тыкать мне своим Хуаном. За то, что я разрешил Эльке остаться, она мне выдала вас с головой. Ей твои родители еще вчера семейный фотоальбом показали. Короче, я почти весь вечер в курсе, что он твой брат.
Вот так. Выходит, божья кара по имени Эля и тут умудрилась все мне испортить.
– Ты мне жизнь испортила, – без всякого перехода заявил Павел и, вопреки обвиняющему тону, провел рукой по моей щеке. – Я чуть не чокнулся в больнице, когда узнал, что ты уехала.
Его пальцы скользнули по шее, двинулись ниже, отдернулись…
– Сначала я подумал, что ты вернулась к своему бывшему. Но потом встретился с ним в больничном коридоре и понял, что ты кинула нас обоих. Почему, Ника?
Я не ответила. Все, что для меня было аксиомой и не нуждалось в доказательствах, мой тюремщик воспримет всего лишь как невнятные объяснения, порожденные несуществующей женской логикой. И посему я молчала, как партизан на допросе.
– Черт с тобой, Ника, можешь не отвечать. – Губы Павла вдруг оказали совсем рядом с моими. – Что было, то прошло. Сейчас у тебя никого нет. Я это точно знаю. А мне никто не нужен кроме тебя. И теперь ты от меня не отвертишься. Если понадобится, я тебя оставлю прикованной к кровати на всю оставшуюся жизнь.
– А в туалет как же? – хмыкнула я, изо всех сил пытаясь избавиться от наваждения, медленно, но верно парализующего волю и заглушающего глас рассудка. Мама дорогая! Еще немного и я даже головой двинуть не смогу. Нет, все-таки смогла! Его губы промазали и угодили мне в ухо, которое тут же наполнилось вкрадчивым шепотом. Я еще раз попыталась достать Павла ногой, сетуя про себя на недостаточную растяжку. И уже совсем решилась закричать, чувствуя, что вот-вот поддамся этим хриплым ноткам, но опоздала. Из комнаты, где спали родители, донесся испуганный мамин вскрик.
Мы вздрогнули одновременно. Потом на секунду застыли. А потом Павел чертыхнулся, и под непрекращающиеся мамины крики выскочил из комнаты. Разумеется, не придав значения такой мелочи, как сковывающие меня наручники. Все, что оставалось мне – это прислушиваться к доносившейся из соседней комнаты возне. Что там происходит, черт побери?!
Звон стекла, раздавшийся за моей головой, не понравился мне сразу. То, что в комнате стало ощутимо светлее, не понравилось еще больше. А когда вторая бутылка с зажигательной смесью разбилась в каких- нибудь двух метрах от кровати, волосы на голове противно зашевелились.
