— Сюда пускают только больных, — сообщает она.
— Я чуть ли не желаю им оказаться.
— Могу сломать вам руку, — шутит она, но я вежливо отклоняю предложение. Было бы воистину чудесно вырваться из этих корсетов, этих зажимов и оттянуться несколько дней в блаженном ощущении себя как себя, Велосираптора, однако не следует переходить границу, и для меня эта граница — физическая боль.
— Я вижу это постоянно, — продолжает сестра, будто читая мои мысли. — Мы готовы на многое, только бы стать самими собой.
— А на что готовы лично вы? — перехожу я на режим заигрывания. Знаю, знаю, я должен думать о работе, но Берк никуда не денется, подождет минуту-другую, пока я тут перья распускаю.
Сестра пожимает плечами и склоняется к стойке.
— Что бы я сделала? Не знаю, — говорит она, задумчиво подняв брови. — Ломать руку, должно быть, очень больно.
— Вот и я того же мнения.
Размышляя, она стряхивает на плечо фальшивую прядь.
— Я бы могла простудиться.
— Слишком просто, — возражаю я. — С простудой в больницу не положат.
— С по-настоящему тяжелой простудой?
— Ну, думаю, у вас получится.
— О боже мой, только не заболеть! — взвизгивает она с притворным ужасом.
— Может, немножко стоит?
— Но только чтоб вылечиться.
Я киваю и наклоняюсь поближе:
— Еще как вылечиться. — Нас разделяет не более дюйма.
Сестра обольстительно покашливает, склоняется еще и говорит:
— Вроде бы там, снаружи, свирепствуют весьма привлекательные недуги любовного свойства.
Получив номер ее домашнего телефона, я следую по направлению к палате Берка, четвертой слева по коридору. Всевозможные пациенты, не устрашенные моим появлением, безмолвно шаркают мимо, когда я иду через холл. Тут и перевязанные раны, и лапы, соединенные с капельницами, и закрепленные на вытяжке хвосты, причем все эти дины, ясное дело, куда более озабочены состоянием своего здоровья, нежели появлением очередного посетителя в и без того переполненном отделении.
На дверях палаты висит грифельная доска с именами мистера Берка, а также его соседа, некоего Фелипе Суареса, и я, не забыв натянуть широкую улыбку, заглядываю внутрь. В этом мире существует два вида свидетелей: те, кто откликается на улыбку, и те, кто откликается на угрозы. Надеюсь, что Берк относится к первому типу, ибо я с большой неохотой даю волю рукам, не пуская их в ход без крайней на то необходимости, да и не колотил я никого последние девять месяцев; хорошо бы и дальше так. Не говоря уж о том, какое оскорбление я нанесу гуманным больничным правилам, наводя страх на госпитализированного Велосираптора.
Впрочем, пока об этом беспокоиться нечего: кровати окружены свисающими занавесками, так что взгляд мой натыкается лишь на пару тонких белых полотнищ, лениво колышущихся от потолочного вентилятора, словно флаги сдавшейся крепости. Открытый стенной шкаф демонстрирует два одеяния на вешалках — пару незаполненных человечьих тел, склонившихся к дезинфицированному полу.
— Мистер Берк? — пробую я позвать.
Нет ответа.
— Мистер Берк?
— Он спит, — доносится слева голос столь флегматичный, что, похоже, владелец его совершенно одурманен лекарствами.
На цыпочках я захожу в палату и крадусь к занавешенной больничной кровати. Маленький силуэт за занавеской — мистер Суарес, я полагаю, — хрипит, словно старый «Шеви В-8», пытаясь повернуться.
— Не знаете, когда он проснется? — спрашиваю я. С половины Берка не слышно ни звука. Ни вздоха, ни храпа.
— Кто проснется?
— Мистер Берк. Когда он обычно просыпается?
— Шоколад есть?
Разумеется, у меня нет шоколада.
— Конечно, есть.
Тень за занавеской кашляет и приподнимается в постели:
— Давайте сюда. Вы отдергиваете занавеску, даете мне шоколад, мы беседуем.
Я не могу вспомнить ни одного динозавра, которому бы нравился шоколад. Наши вкусовые луковицы не способны ощутить богатую структуру столь беспорядочно организованного лакомства, и хотя со временем мы научились глотать всевозможные жирные субстанции, плоды рожкового дерева и его ближайших родственников никогда не занимали высокого места в списке наших естественных предпочтений. С другой стороны, иные дины готовы жрать все подряд. Подозревая, что откроется передо мной (господи, надеюсь, я ошибаюсь), я нерешительно отдергиваю занавеску…
Суарес оказывается Компи. Я так и знал. И теперь мне предстоит общение с этой тварью. Это может затянуться на добрые шесть или семь часов.
— Ну? — вопрошает он, медленно разводя иссохшими слабенькими лапками. — Где шоколад?
Суарес безобразнее большинства виденных мною Компи, но это, возможно, результат болезни, которую он умудрился подхватить. Шкура его беспорядочно испещрена зелеными и желтыми пятнами, и я не могу решить, лучше ли это обычного навозного окраса его вида. Гибкий клюв усеян язвами, маленькими гнойными отметинами, вызывающими в памяти старую изъеденную молью одежду, что чахнет в моем чулане. А голос его — этот голос! — точно как у водителя, оттащившего мою машину, только с легкой примесью веселящего газа.
— Ну, где шоколад? — скрежещет он, и я сдерживаю порыв удавить обладателя этих голосовых связок его же подушкой. Это было бы слишком просто.
— Шоколад потом, — сообщаю я, отодвигаясь от кровати. — Сначала расскажите мне о Берке.
— Сначала шоколад.
— Сначала говорить.
Компи капризничает. Я стою на своем. Он снова капризничает. Я настаиваю. Он колотит слабенькими кулачками по поручням кровати, а я широко зеваю, демонстрируя превосходную гигиену полости рта.
— Ладно, — сдается Компи. — Что вы хотите знать?
— Когда просыпается Берк?
— Он не просыпается.
— Я понимаю, что сейчас он не просыпается. Я имею в виду, как долго он обычно спит?
— Он всегда спит.
Хватит с меня. Я лезу в карман и делаю вид, будто ухватил нечто размером со «Сникерс». Показывая Суаресу руку (пустую), я пожимаю плечами:
— Похоже, ты не получишь свой шоколад.
Господи, иногда приходится вести себя с этими тупицами, будто с малыми детьми.
— Нет-нет-нет-нет! — пронзительно верещит он все громче, доходя до таких высот, что и не снились величайшему из кастратов-контратеноров. Должно быть, по всей округе стаканы полопались.
Как только мои барабанные перепонки наглухо затворяют ставни, я наклоняюсь к кровати Берка и приглядываюсь. Ничего. Ни малейшего движения. И это после столь выдающейся какофонии… что ж, возможно, он действительно не просыпается.
— Ты хочешь сказать, что Берк в коме? — оборачиваюсь я к Суаресу.
— Ну. Кома. Кома. Шоколад?
Вот дьявол… Почему же Дан не упомянул об этом в клубе?
— Шоколад?
Уже нимало не беспокоясь, что разбужу свидетеля, я заглядываю за занавеску Донована Берка.
