Билет на поезд лежит на столике у изголовья моей кровати. Я любуюсь им каждый вечер прежде чем погасить свет. Узнает ли меня Hyp? Столько лет прошло… За это время я состарилась и уже ничем не напоминаю ту молодую женщину, от которой он уезжал когда-то. Узнаю ли я его? Два месяца назад Hyp прислал мне свою фотографию: он снят в профиль на фоне аббатства в Сенанке и ничем не отличается от других посетителей этого памятника архитектуры.
Я проехала через пять стран, и мне показалось, что Лиссабон находится на другом конце света.
Члены фонда Гульбенкиана принимают меня тепло, их коллекция произведений исламского искусства превосходит мои ожидания. Речь даже идет о том, чтобы объявить конкурс на лучший архитектурный проект и построить музей, достойный вместить все эти высокие образцы живописи. Миниатюры выглядят потрепанными. Они лежат в металлических ящиках, вдали от света. Я думаю о мастерах, которые более пяти веков тому назад сотворили эти шедевры. Они были круглолицы, с миндалевидными глазами, от женщин их отличали только узкие черные бороды. Их инструменты были подпорчены краской, руки изъедены окисями металлов: им приходилось растирать голубой кобальт, желтую магнезию и зеленый сплав меди и хрома.
Я представляла, как они потели и трясли рубахами, высвобождая взмокшие подмышки. Безусые юнцы меняли им воду, мыли кисти, смешивали краски. Стоило мальчикам замешкаться, и учитель принимался ругать их. Мастера работали в полной тишине: только так можно было добиться безупречности контура и точности мазка. А в соседней комнате трудились гончары. Там царил жар, из печи во дворе валил едкий дым. Стеклянистый слой, необходимый для застывания глины, щипал глаза и ноздри. У рисовальщиков богатая фантазия, они изображали виночерпиев, принцев на тронах и фантастических животных. Они были очень старательны.
Три миниатюры были выполнены по заказу султана Искандера, правившего в Ширазе в начале XV века. На той, что больше всех повреждена, изображен Мейджун, плачущий над могилой своей возлюбленной Лейлы. Двадцать с лишним лет назад эту картину уже пытались реставрировать. На углах виден свежий слои краски. Небрежная рука заляпала лицо Мейджуна, местами реставратор не попал в тон, особенно это заметно на саркофаге. Я переворачиваю страницу и обнаруживаю персидскую печать владельца миниатюры. Надпись «лот № 13» говорит о том, что она куплена на парижском аукционе.
Я укрепляю растрепанные страницы, затушевываю складки в тех местах, где треснула краска, наклеиваю их на свежие листы картона. Под моими пальцами цвета оживают, страницы просыпаются от долгого сна и благодарят меня за работу.
В другом ящике я нахожу миниатюру, оставшуюся в полной сохранности, и пытаюсь понять, в какой технике она выполнена. На ней изображен принц Бахрам Гур, обнаруживший в таинственном доме портреты семи принцесс и влюбившийся в них. Перспектива неточна, пропорции не соблюдены, кажется, что персонажи обитают в безвоздушном пространстве, но сама фактура вызывает восхищение. Я не смею прикоснуться к картине и кладу ее обратно в папку.
Последняя миниатюра исторически достоверна. Она живописует известный эпизод из жизни султана Искандера. Спрятавшись за скалой, он наблюдает за купанием в озере обнаженных сирен. Из-за укрытия выглядывают только его лукавые глаза и усы, напоминающие крылья ласточки. Моя задача – вернуть голубой оттенок озерной глади, со временем ставшей коричневой, и распрямить утлы. Вынутый из старой картонной папки лист сворачивается трубочкой. Я зажимаю его между двумя слоями плотного картона, чтобы он распрямился и принял первоначальную форму.
У меня болит спина. Я двигаю шеей, чтобы спало напряжение в затылке. Необычный предмет, попав в поле моего зрения, побуждает меня прервать разминку. Мое внимание притягивает нефритовый кувшин, я подхожу поближе и читаю надпись на ручке: «Кувшин Улугбека, Самарканд или Китай, XX век». Белизна и гладкость нефрита поражают, кувшин кажется шелковым. Я провожу по нему рукой: ни малейшей неровности. Если бы не арабская вязь вокруг горлышка, я приняла бы этот кувшин за китайский.
«Он принадлежал Улугбеку, сыну Тамерлана. Тот все напитки предпочитал пить из этого кувшина. Нефрит реагирует на присутствие яда и при любой опасности разбивается на мелкие кусочки».
Я оборачиваюсь. Меня пришел навестить Педро Бенто, хранитель коллекции, знающий историю каждого предмета. Кувшин Улугбека – его любимый экспонат.
Прогулка по подвалам здания захватывает, лучшего экскурсовода, чем Педро, трудно себе представить. Экспонаты коллекции прибыли со всех концов света, и ему известны происхождение и датировка каждого их них.
Время от времени он делает отсылки к иконам. Старинные заалтарные картины и религиозные полотна изобилуют католическими символами. Я не могу отвести глаз от «Благовещения» кисти фламандского художника. Педро объясняет мне его скрытую символику. Архангел Гавриил открывает Марии, что той предстоит выносить сына Божьего. Голубка у них над головами символизирует Дух святой, а оконный переплет напоминает крест. Сад на заднем плане – это рай. Я замираю на месте, не в силах отойти от картины. Архангел Гавриил напоминает мне мертвых каллиграфов, в особенности Селима, завещавшего мне свой опыт.
«Как по-вашему, Мария любила Иосифа?» – спрашиваю я.
Педро смущается, не зная, что ответить мусульманке, проникшейся восхищением к христианскому полотну:
«Она прежде всего любила своего сына, созданного в союзе с Богом…»
В Париже инструменты мне не понадобятся. Я вымыла их, начистила, но привычного блеска они не обрели. Чернильница покрылась темной пеленой, ножницы развинтились, а проклятый винт куда-то делся! Моя дощечка исцарапана так, словно на ней работала еще сотня каллиграфов. Руки мои вдруг состарились, да и сама я состарилась… Инструменты страдают вдали от дома, им не хватает плеска босфорских волн. Я засунула их в дальний угол чемодана. Не буду доставать их из футляра, если только Hyp специально не попросит. В Париже мне предстоит стремительная неделя. Hyp хочет показать мне все исторические памятники и замки в Париже и окрестностях: Фонтенбло, Версаль… Заодно привыкнем друг к другу.
Путешествие из Лиссабона в Париж кажется бесконечным. Мелькающий за окном пейзаж пробуждает во мне тревогу. Я начинаю бояться неловкого молчания и упреков. Проезжая вдоль Атлантического океана, я на некоторое время успокаиваюсь, но остановки на маленьких провинциальных вокзалах вновь повергают меня в смятение.
И вот наконец Париж. Двери вагона долго не открываются. Hyp, наверное, уже ждет.
Я брожу по платформе туда-сюда, но Нура нигде не видно. Ноги подкашиваются под тяжестью поклажи. В изнеможении я усаживаюсь прямо на чемодан и напряженно вглядываюсь в толпу. Тщетно. Какой-то юноша предлагает мне пересесть на скамейку, говорит, что там мне будет удобнее.
«Спасибо, но я жду сына. Он должен скоро прийти».
Молодой человек не настаивает. Пройдя десять метров, он оглядывается и зовет меня по имени, сам себе не веря.
Некоторое время мы в оцепенении глядим друг на друга. Внешне мой сын похож на француза, его происхождение выдают только глаза. Он берет у меня чемодан. Мы идем к выходу, почти не поднимая глаз. Иногда он украдкой посматривает на меня: может быть, мой вид его разочаровал? Его отец всегда предпочитал красавиц, и сын не был готов к тому, что я окажусь другой. Внешность у меня вполне заурядная: я высокая, с хорошей осанкой, резко очерченным профилем, ни кокетства во мне, ни жеманства… Что ж, теперь будет знать, что восточные женщины бывают и такими. Моя улыбка его смущает, теперь уже я его разглядываю, а он опускает глаза. Hyp не любитель бурно выражать эмоции, да и я считаю, что после стольких лет они будут неуместны. Хорошо, что мы друг друга понимаем.
В такси, везущем нас в квартирку Нура на улицу Сольферино, я замечаю, что ладони у него длинные и тонкие, совсем как мои, и на душе сразу становится легче. Я вспоминаю, как эти самые руки хватали меня за волосы и рвали мои жемчужные бусы, когда Нуру было не больше года.
Hyp очень печется о моем удобстве. Он освобождает для меня ящики комода, устанавливает ширму между кроватями. Смущенный неожиданной близостью, он отправляется вниз, за сигаретами.
Комнатка завалена учебниками по медицине, на полках – библиотечные книжки, на полу – пластинки.