Наука логики

мышление о чем-то другом, будь то звезды или минералы, исторические события или телесная организация самого человеческого существа с его мозгом, печенью, сердцем и прочими органами. Определяя логику как «мышление о мышлении», Гегель совершенно точно указывает ее единственное отличие от любой другой науки.

Однако эта дефиниция сразу же ставит нас перед следующим вопросом и обязывает к не менее ясному ответу, а что такое мышление?

Само собой разумеется, отвечает Гегель (и в этом с ним также приходится согласиться), что единственно-удовлетворительным ответом на этот вопрос может быть только самое изложение «сути дела», т. е. конкретно-развернутая теория, сама наука о мышлении, «наука логики», а не очередная «дефиниция».

(Сравни слова Ф. Энгельса. «Наша дефиниция жизни, разумеется, весьма недостаточна, поскольку она далека от того, чтобы охватить все явления жизни, а, напротив, ограничивается самыми общими и самыми простыми среди них. Все дефиниции имеют в научном отношении незначительную ценность. Чтобы получить действительно исчерпывающее представление о жизни, нам пришлось бы проследить все формы ее проявления, от самой низшей до наивысшей»[2]. И далее: «Дефиниции не имеют значения для науки, потому что они всегда оказываются недостаточными. Единственно реальной дефиницией оказывается развитие самого существа дела, а это уже не есть дефиниция»[3]).

Однако в любой науке, а потому и в логике, приходится все же предварительно обозначить, контурно очертить хотя бы самые общие границы предмета предстоящего исследования — т. е. указать область фактов, которые в данной науке надлежит принимать во внимание. Иначе будет неясен критерий отбора фактов, а его роль станет исполнять произвол, считающийся только с теми фактами, которые «подтверждают» его обобщения, и игнорирует все прочие, неприятные для него факты, как не имеющие, якобы, отношений к делу, к компетенции данной науки, И Гегель такое предварительное разъяснение дает, не утаивая от читателя (как то делали и делают многие авторы книг по логике), что именно он понимает под словом «мышление».

Этот пункт особенно важен, от его верного понимания зависит все остальное. Не разобравшись до конца в этом пункте, не стоит даже приступать к чтению последующего текста «Науки логики», он будет понят заведомо неверно. Совсем не случайно до сих пор основные возражения Гегелю, как справедливые, так и несправедливые, направляются как раз сюда. Неопозитивисты, например, единодушно упрекают Гегеля в том, что он, де, недопустимо «расширил» предмет логики своим пониманием «мышления», включив в его границы массу вещей, которые «мышлением» в обычном и строгом смысле назвать никак нельзя.

Прежде всего — всю сферу понятий, относившихся по традиции к «метафизике», к «онтологии», то есть к науке «о самих вещах», всю систему категорий — всеобщих определений действительности вне сознания человека, вне «субъективного мышления», понимаемого как психическая способность человека, как лишь одна из психических его способностей.

Если под «мышлением» иметь в виду именно это, а именно психическую способность человека, психическую деятельность, протекающую в человеческой голове и известную всем как сознательное рассуждение, как «размышление», то неопозитивистский упрек Гегелю и в самом деле придется посчитать резонным.

Гегель действительно понимает под «мышлением» нечто иное, нечто более серьезное и, на первый взгляд, загадочное, даже мистическое, когда говорите «мышлении», совершающемся где-то вне человека и помимо человека, независимо от его головы, о «мышлении как таковом», о «чистом мышлении», и предметом Логики считает именно это — «абсолютное», сверхчеловеческое мышление. Логику, согласно его определениям, следует понимать даже как «изображение бога, каков он есть в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа»[4].

Эти — и подобные им — определения способны сбить читателя с толку, с самого начала дезориентировать его. Конечно же, такого «мышления» — как некоей сверхъестественной силы, творящей из себя и природу, и историю, и самого человека с его сознанием нигде во вселенной нет. Но тогда гегелевская Логика есть изображение несуществующего предмета, выдуманного, чисто-фантастического объекта?

Как же быть в таком случае, как решать задачу критического переосмысления гегелевских построений? С чем, с каким реальным предметом, придется сравнивать и сопоставлять вереницы его теоретических определений, чтобы отличить в них истину от заблуждения?

С реальным мышлением человека? Но Гегель ответил бы, что в его «Науке логики» речь идет совсем не об этом, и что если эмпирически-очевидное человеческое мышление не таково, то это совсем не довод против его Логики, изображающей другой предмет. Ведь критика теории лишь в том случае имеет смысл, если эту теорию сравнивают с тем самым предметом, который в ней изображается, а не с чем то иным. В противном случае критика направляется мимо цели. Нельзя же, в самом деле, «опровергать», например, таблицу умножения указанием на тот очевидный факт, что в эмпирической действительности дело обстоит совсем не так, что там дважды две капли воды, например, дают при их «сложении» вовсе не четыре, а и одну, и семь, и двадцать пять, уж сколько получится в силу случайно складывающихся обстоятельств. То же самое и здесь. С фактически протекающими в головах людей актами мышления сравнивать Логику нельзя уже потому, что люди сплошь и рядом мыслят весьма нелогично. Даже элементарно нелогично, не говоря уже о логике более высокого порядка, о той самой, которую имеет в виду Гегель.

Поэтому когда вы укажете логику, что реальное мышление человека протекает не так, как изображает его теория, он на это резонно ответит: тем хуже для этого мышления; и не теорию тут надлежит приспосабливать к эмпирии, а реальное мышление постараться сделать логичным, привести его в согласие с логическими принципами.

Однако для логики как науки отсюда происходит фундаментальная трудность. Если логические принципы допустимо сопоставлять только с «логичным» мышлением, то исчезает какая бы то ни была возможность проверить — а правильны ли они сами?

Само собой понятно, что они всегда будут согласовываться с тем мышлением, которое заранее согласовано с ними и совершается в полном соответствии с их предписаниями. Но ведь это и значит, что логические принципы согласуются лишь сами с собой, со своим собственным «воплощением» в эмпирических актах мышления.

Для теории в данном случае создается весьма щекотливое положение. Теория здесь соглашается считаться только с теми фактами, которые заведомо ее подтверждают, а все остальные факты принципиально игнорирует как не имеющие отношения к делу. Любой «противоречащий», «опровергающий» ее положения, факт (факт «нелогичного», «не согласующегося с требованиями логики», мышления) она просто отметет на том основании, что он «не относится к предмету логики», и потому неправомочен в качестве критической инстанции для ее положений, для ее аксиом и постулатов… Логика имеет в виду только логически-безупречное мышление, а «логически-неправильное» мышление не довод против ее схем. Но «логически-безупречным» она соглашается считать только такое мышление, которое в точности подтверждает ее собственные представления о мышлении, рабски и некритически следуя их указаниям, а любое уклонение от ее правил расценивает как факт, находящийся за рамками ее предмета и потому рассматривает только как «ошибку», которую надо «исправить».

В любой другой науке подобная претензия вызвала бы недоумение. Что это за теория, которая заранее объявляет, что согласна принимать в расчет лишь такие факты, которые ее подтверждают, и не желает считаться с противоречащими фактами, хотя бы их были миллионы и миллиарды? А ведь именно такова традиционная позиция логики, которая представляется ее адептам само собой разумеющейся… Но это именно и делает эту логику абсолютно несамокритичной с одной стороны, и неспособной к какому бы то ни было развитию — с другой. Она, как мифический Нарцисс, видит в реальном мышлении только себя, только отражение своих собственных постулатов и рекомендаций, только те ходы мысли, которые совершаются по ее правилам, а все остальное богатство развивающегося мышления объявляет следствием вмешательства «посторонних», «внелогических» и «алогичных» факторов, интуиции, прагматического интереса, чисто-психологических случайностей, эмоций, ассоциаций, политических страстей, эмпирических