о «конкретном», вкладывая в эти термины свое, совершенно не свойственное ни Гегелю, ни Марксу, значение, то самое значение, которое неосведомленному читателю может показаться самым «естественным», единственно правильным и законным. Но такое толкование этих важнейших логических понятий, лишь на первый взгляд могущее показаться и «естественным» и «современным», на самом деле принадлежит той самой антикварной эпохе в развитии логической мысли, которой подвела черту немецкая классическая философия от Канта до Гегеля. Это действительно то самое понимание, на почве коего обеими ногами стоят и поныне все те школы и школки в логике, которые не сделали для себя никаких выводов из гегелевской критики старой средневековой формальной логики. Для читателей, следующих таким школам, рассуждения Р. Гильфердинга и К. Реннера звучат вполне убедительно, а диалектические идеи Маркса, естественно, кажутся «гегельянщиной», засоряющей язык «современной науки» и только мешающей «правильному» пониманию теории прибавочной стоимости… Именно такого читателя и имел в виду К. Реннер, когда писал в предисловии к цитированной книге: «Маркс сам затруднил бесчисленному количеству усердных читателей доступ к своему главному произведению», «положил на пути желающих к нему приблизиться циклопическую глыбу, чтобы допустить к себе только избранных…» [5]
И в самом деле, «Капитал», а особенно примененная в нем логика, не так-то просты для правильного усвоения, и «циклопическая глыба», которая на этом пути лежит, — это просто-напросто действительная грамотность в отношении применяемой Марксом терминологии. А терминология эта разработана была в значительной мере немецкой классической философией. И ее просто надо знать, чтобы не подсовывать в формулировки Маркса совершенно не свойственный им смысл.
Кроме всего прочего, эта терминология даже с чисто формальной точки зрения разработана гораздо тщательнее и строже, нежели расплывчатая терминология ходячего словоупотребления, которая кажется определенной только на первый взгляд, а на самом деле отражает в себе всю неясность и двусмысленность (отнюдь не «диалектическую») ходячих представлений о мире и его познании.
Так, «конкретное» в этом словоупотреблении выступает как синоним «чувственно воспринимаемого», «наглядно-данного» вообще, без тени различения — идет ли речь при этом о реальных чувственно- воспринимаемых вещах или же только о способе «переживания» этих вещей субъектом, о «комплексе переживаний». Естественно, что «абстрактное» понимается при этом как синоним «чисто мысленного», чувственно-непредставимого «значения общих понятий», как феномен, существующий только в сознании теоретика, в царстве «трансцендентальных значений», коему в самой действительности соответствует в лучшем случае лишь сходство вещей «в том или ином отношении»…
Естественно, что когда начинают читать Маркса с таким исходным представлением об «абстрактном» и о «конкретном», то сразу же наталкиваются на неожиданные и парадоксально звучащие тезисы и прежде всего на выражение «абстрактный труд», связанное с формулировками фундаментальных положений трудовой теории стоимости, где эпитет «абстрактный» фигурирует в качестве определения объективной формы труда, созидающего «стоимость», и никак не работы ученого-теоретика, производящего «абстракции».
Чтобы верно понять и теорию стоимости, и теорию понятия, излагаемые Марксом, надо прежде всего решительно выбросить из головы ходячее понимание категорий абстрактного и конкретного (кажущееся «естественным», а на самом-то деле просто перешедшее в обиход из вполне определенных — и ныне бесповоротно устаревших — философско-логических концепций) и принять то строго определенное значение этих «терминов», в котором со времени Гегеля выражается диалектическое понимание этих категорий по существу.
«Конкретное» в словаре диалектической логики ни в коем случае не расшифровывается как «чувственно воспринимаемое», как «чувственно данное», как образ созерцания и представления в противоположности его «понятию». Здесь оно понимается как «единство в многообразии», и в этом понимании становится одной из центральных логических категорий, т. е. выражением того реально-общего, что свойственно одинаково и действительности (т. е. природе и обществу), и познанию (т. е. и сфере созерцания, и сфере мышления). Логические (универсальные) категории вообще выражают не «специфику» того или иного частного объекта исследования, а именно всеобщее, «инвариантное» в движении любого объекта, будь то действительное развитие или развитие мысли (познания).
То же самое относится и к пониманию «абстрактного». Это — также логическая категория, и как таковая она выражает вовсе не «специфическое отличие» формы мышления от формы действительности и ее «чувственного восприятия», а как раз обратное: форму общую («тождественную») и движению действительности, и движению познания. Само собою понятно, что в таком случае понятие «абстрактного» одинаково применимо и в качестве характеристики понятия, и в качестве характеристики явлений реального мира, объективной реальности, а посему и образов созерцания и представления, являющихся копиями этих явлений.
С этим и связаны у Маркса выражения: «абстрактно человеческий труд», «…абстрактная… форма буржуазного способа производства», «абстрактное богатство», «абстрактный индивид», «чистый вид (абстрактная определенность), в котором в древнем мире выступают торговые народы», «абстрактное, одностороннее отношение уже данного конкретного живого целого», и т. д., и т. п. Под «абстрактным» здесь отчетливо понимается все вообще выделенное, обособленное, существующее «само по себе», в своей относительной независимости от всего другого, — любая «сторона», аспект или часть действительного целого, любой определенный фрагмент действительности или ее отражения в сознании.
Поэтому в виде проблемы отношения «абстрактного к конкретному» у Маркса и выступает вовсе не вопрос об отношении «мысленного» к «чувственно воспринимаемому», а иная, гораздо более широкая и содержательная проблема, проблема внутреннего расчленения любого объекта и его теоретического воспроизведения в движении строго определенных понятий. Вопрос об отношении «конкретного» к «абстрактному» здесь выступает как вопрос об отношении «целого» к своим собственным моментам, объективно выделяющимся в его составе.
Абстрактное и конкретное здесь служат категориями, выражающими внутренние противоположности, в движении которых осуществляется жизнь (самодвижение) предмета исследования, объекта теории. Это — не чисто психологические определения способов работы человеческой головы, не понятия, одно из которых выражает способ чувственного восприятия («конкретное»), а другое — способ теоретической обработки чувственных данных. Это — не определения разных явлений внутри познающего человека, а определения различных моментов той действительности, которая отражается в познании, ее внутреннего расчленения вне человеческой головы.
На первый взгляд может показаться, что при такой интерпретации понятий проблема отношения «конкретного» к «абстрактному» нацело сводится к традиционной проблеме «целого и части», и «конкретное» становится просто синонимом «целого», а «абстрактное» — вторым и потому лишним названием для «частичного».
Действительно, эти проблемы в значительной части перекрывают одна другую, так как «абстрактное» понимается прежде всего как объективно выделившийся, внешне обособившийся, хотя и внутренне несамостоятельный момент («часть») конкретного целого, понимаемого как «единство в многообразии». И если бы вопрос тем и исчерпывался, то можно было бы спокойно обойтись без употребления понятий «абстрактное» и «конкретное», не загромождая язык лишними словами.
Уже Гегель, проанализировав соответствующие категории, установил, что понятия «части» и «целого», хорошо выражая суть дела там, где речь идет о некотором «механическом целом», об агрегате частей, каждая из которых так же хорошо может существовать и вне данного агрегата (благодаря чему любую машину можно разобрать, а затем вновь собрать), становятся весьма зыбкими и двусмысленными, когда дело имеют с «органическим целым», с «организмом», например с биологической особью.
Здесь уже нельзя сказать, что целое организма «состоит из частей» и потому может быть «составлено» из них. Органическое целое развивает из себя свои собственные части (совершенно наглядный образ этого — развитие оплодотворенной клетки в новую особь). «Части» организма не существуют и не могут существовать вне этого организма. Вне этого организма, отделенные от него, они превращаются в нечто совсем иное: рука, отделенная от тела, остается «рукой» только по названию. На деле — это труп руки, а не рука… Ее собственная суть именно как части тела осталась в том самом теле, от которого ее отделили, ее главное «определение» или «определенность», стало быть, находилась и
