на стул за столиком напротив, попросил принести кофе со сливками, достал из кармана газету и принялся за чтение. Его появление возымело странно успокаивающее действие на спорщиков. В кондитерской воцарилась торжественная тишина: никаких деловых разговоров, там, где бизнес, — там ведь и налоги надо платить… Вновь прибывшего явно приняли за сыщика из налогового управления. Мне захотелось сказать им: 'Ребята, можете продолжать, это не по вашей части, а по моей'. Дело в том, что толстяка я приметил полчаса назад на углу бульвара Осман, когда расплачивался с таксистом.
Приготовив деньги за кофе, я встал стремительно, кинул монеты на стойку и оказался на улице раньше, чем тот успел сложить свою газету. Когда он выскочил на тротуар, я уже отъезжал в такси. Доехав до Северного вокзала, протиснулся сквозь толпу в билетный зал, вышел через другие двери и из ближайшей лавчонки с вывеской 'Табак' позвонил Артуняну. Трубку сняла женщина.
— Bonjour, Madame! Нельзя ли побеседовать с месье Артуняном? Я только что узнал, что он нездоров. Как он себя чувствует?
— Благодарю вас, лучше. Но было очень плохо, доктор говорит, что ему необходим полный покой.
— Он не может подойти к телефону?
— Пойду узнаю. Как ваше имя?
— Скажите просто, что я из Лондона, приятель Эндрью. — Пауза, удаляющиеся шаги, потом снова её голос:
— Арам просит вас зайти сегодня в половине четвертого. Мы живем на набережной Вольтера, шестнадцать, второй этаж.
— Спасибо, я буду.
Когда я вышел на улицу, молодой человек, на котором было прямо-таки написано 'сыщик', внимательно изучал витрину соседнего магазина. Действуют, стало быть, командой. Придется предпринять более энергичные меры, но только после завтрака.
Я вернулся на вокзал, заказал в буфете дюжину belons, choucroute garnie [3] и полбутылки красного вина. Юноша слонялся за окном. Скучная это работа, мне даже жалко его стало. Попросил газету и скоротал время, знакомясь с новостями. Коммунисты обвиняют президента в том, что проводимая им политика ведет к обнищанию рабочих масс. О президенте сообщается, что он вместе с королем Испании охотится на кабанов. Назревает небольшой скандал перерасходована смета при сооружении шоссе между Лиллем и Булонью. Шарль Азнавур выступает в Олимпии, а в Гранд-Опера забастовали рабочие сцены. Агентство ЮПИ сообщает из Вашингтона, что там попросил политического убежища некий Леонид Серов — третий секретарь советского посольства. Баски убили ещё нескольких полицейских. Когда я допил кофе и вышел, наконец, на улицу, мой юный приятель стоял у выхода, как бы тоже читая газету. Я медленно направился к стоянке такси и взял машину до магазина 'Галери Лафайет'. Молодой человек успел сесть в следующее такси и в тот же момент двинулась с места машина, простоявшая все время, пока я завтракал, в зоне, запрещенной для парковки. Раз меня сопровождает целый конвой, я в безопасности.
В 'Галери Лафайет' я тем не менее постарался избавиться от докучливых конвоиров: потолкался в нескольких отделах, прошел здание насквозь и по переходу попал в соседнее, из которого есть выход на улицу Шарра. Они меня потеряли, так я решил.
— К вашим услугам, месье Пэнмур.
Арам Артунян оказался маленьким аккуратным человечком с темными живыми глазами, вежливым, но весьма себе на уме. Жесткие седые волосы, густые усы, небольшие выразительные руки. На нем был длинный, пурпурного цвета халат и сидел он в кресле, с виду неудобном, — как впрочем, и вся мебель в стиле Людовика Пятнадцатого, украшавшая гостиную. За высокими окнами виднелся Лувр — гигантская серая глыба, протянувшаяся вдоль правого берега Сены. Мадам Артунян подала слабенький китайский чай в тонких чашках севрского фарфора и удалилась.
— Эндрью Пабджой просил передать вам привет, — начал я. — И рекомендовал мне посоветоваться с вами.
Артунян повел в воздухе тонкой рукой, будто отстраняясь:
— Я безнадежно устарел, месье Пэнмур. Мне семьдесят один год, я полный инвалид — по крайней мере, так уверяет мой врач. Последнее время я мало кого вижу, да и память уже не та.
— И все же мы рассчитываем на вашу помощь.
— Я вас слушаю.
Я изложил британскую точку зрения на самоубийство Маршана, упомянул о непонятном безразличии, проявленном французской контрразведкой, и о том, что в Лондоне выказали больше интереса к этому событию, чем в Париже. Мой собеседник слушал молча, с восточным бесстрастием и чуть иронической усмешкой.
— Итак…
— Итак, мы хотим узнать, почему французский министр иностранных дел решил умереть ровно через двадцать четыре часа после того, как принял участие в важнейшем совещании стран НАТО — и так при этом спешил, что даже не успел вернуться к себе в Париж. Версия душевного кризиса, связанного с личными неприятностями, отпадает начисто.
— Но мне-то откуда знать? — под густыми усами мелькнула улыбка. — Для самоубийства есть множество поводов — женщина, деньги, бремя ответственности…
Изящные руки вспорхнули, будто крылья бабочки. Шум уличного транспорта пробивался сквозь узкие, высокие окна, в комнате сгущались ноябрьские сумерки, но света не зажигали.
— Вы можете рассказать о покойном? Все, что припомните — ваши впечатления, сомнения, может быть…
— Сомнения… Да, случаются времена, когда доверять нельзя никому. После войны, к примеру, когда вышли из подполья участники Сопротивления, было такое братание с Москвой… — он помедлил, глядя мне в лицо:
— Что я знаю об Андре Маршане? Много всякого — и в то же время почти ничего. Вот что я вам посоветую: просмотрите досье вырезок в архивах газет 'Юманите' и 'Монд'. Встретите много одних и тех же статей, однако вооруженный ножницами и тюбиком клея коммунист вырежет из газеты и кое-что из того, что пропустит его коллега антикоммунист.
— Прямо от вас иду в 'Юманите', — заверил я.
— Отлично. Не мешало бы ещё поговорить с Вавром — шефом французской контрразведки.
— Это входит в мои планы, хотя скорее всего толку не будет: он дал это понять моему шефу.
— Будьте добры, налейте мне ещё чаю.
Отчаянно хотелось курить, но я не решался попросить разрешения у хозяина. Он внушал почтение: настоящий гуру, с восточной внешностью, властными манерами… Непредсказуемый человек — мог и отказать. Лучше уж послушать, как он тихим голосом, в котором слышатся гортанные переливы, рассуждает об Андре Маршане:
— …Во многих отношениях человек замечательный. Не самого крупного масштаба, пожалуй, но вполне способный сделать карьеру в правительстве или руководить крупным предприятием. Ничего удивительного, что он стал именно министром — он ведь из того сугубо политизированного поколения, которое после войны вышло на политическую сцену из Сопротивления.
— Я его хорошо помню в начале шестидесятых — он тогда работал в министерстве внутренних дел, контрразведка подчинялась ему непосредственно. Он был хорош в этой должности: отличные мозги, потрясающая работоспособность. Мгновенно улавливал самую суть проблемы. Медлительность, тупость, тугоумие приводили его в бешенство. Я встречался с ним тогда довольно часто.
Во время долгой паузы, последовавшей после этой тирады, в комнате почти совсем стемнело. Робко постучав в застекленную дверь, вошла мадам Артунян, зажгла тусклую лампочку в торшере и унесла поднос с чайными принадлежностями.
— Я его не любил, — произнес мой собеседник спокойно и даже чуть удивленно, будто впервые осознал для себя этот факт.
— А почему?
— Люди, которым приходилось заниматься поисками шпионов, весьма чувствительны, — издалека
