был пьян. Он сказал: «Они растут у берегов Сардинии и Сицилии. В Триполи, в Тунисе и в Алжире. Там, где море голубое, как бирюза, очень глубокое, можно плавать, нырять, вода теплая…» Он снова отвернулся от меня, тяжело вздохнул, два раза толкнул стенку ногой и замер.
Я сказала: «Я хочу рассказывать истории, слышишь ты! Петербургские истории, старые истории, я хочу их рассказывать, чтобы выйти из них и пойти дальше!»
Мой возлюбленный сказал: «Я не хочу их слышать».
Я сказала: «Тогда я буду ж рассказывать твоему психотерапевту», и мой возлюбленный встал, он так дышал, что перед его ртом началась пылевая буря, он сказал: «Ты ничего не будешь рассказывать моему психотерапевту, иди к кому угодно, но не к моему психотерапевту», он закашлялся и стал стучать себя по голой серой груди, я не могла не рассмеяться, потому что мой возлюбленный еще никогда так много не говорил. Он сказал: «Ты не будешь обо мне говорить с тем, с кем я говорю о себе, это невозможно», и я сказала: «Я не хочу о тебе говорить, я хочу рассказывать истории, а мои истории — это и твои истории». Мы начали спорить. Мой возлюбленный угрожал меня бросить, он схватил меня и стал дергать за волосы, он кусал мою руку и царапался, в комнате подул ветер, раскрылись окна, колокола на кладбище неистово зазвонили, сгустки пыли полетели на улицу, как мыльные пузыри. Я оттолкнула своего возлюбленного, распахнула дверь, мне казалось, что я вправду очень худая; что я слышу, как пыль оседает на пол, мой возлюбленный с серыми рыбьими глазами, с серой рыбьей кожей молча стоял у своей кровати.
Психотерапевт, из-за которого я потеряла красный коралловый браслет и своего возлюбленного, сидел в большой комнате за письменным столом. Комната и в самом деле была очень большая, и в ней почти ничего не было, кроме стола, за которым сидел психотерапевт и перед которым стоял маленький стул. На полу лежал мягкий ковер, темно-синий, как море. Когда я вошла в комнату, психотерапевт серьезно посмотрел прямо на меня. Я пошла к его столу, мне казалось, что я буду очень долго идти. Я думала о том, что на этом стуле в другое время сидит мой возлюбленный и говорит о себе — о чем же еще? — мне было немного грустно. Я села. Психотерапевт кивнул мне, я кивнула ему, я уставилась на него, ожидая начала разговора, первого вопроса. Психотерапевт смотрел на меня, пока я не опустила глаза, но ничего не говорил. Он молчал. Его молчание мне что-то напоминало. Он был тих. Тикали невидимые часы, высотное здание овевал ветер, я смотрела на синий ковер между своими ногами и нервно теребила шелковую нитку красного кораллового браслета. Психотерапевт вздохнул. Я подняла голову, он постукивал остро заточенным карандашом по блестящей поверхности стола, я смущенно улыбнулась, он сказал: «Что с вами».
Я вздохнула, я подняла руки и снова их опустила, я хотела сказать, что я собой не интересуюсь, я подумала, что это — ложь, я интересуюсь исключительно собой, но что же тогда? Совсем ничего? Только усталость и пустые тихие дни, жизнь рыбы под водой, смех без причины? Я хотела сказать, что во мне слишком много историй и это делает мою жизнь тяжелой, я думала, что могла бы остаться с моим возлюбленным, я вздохнула, и психотерапевт раскрыл глаза и рот, я потянула за нитку красного кораллового браслета, и нитка порвалась, и шестьсот семьдесят четыре гневных красных маленьких коралла во всем своем сверкающем великолепии скатились с моего запястья.
Я растерянно смотрела на руку, она была белая и голая. Я посмотрела на психотерапевта, он откинулся на спинку стула, карандаш лежал перед ним, параллельно краю стола, руки он сложил на коленях. Я соскользнула со стула на синий, как море, ковер, шестьсот семьдесят четыре коралла лежали по всей комнате. Они светились, как никогда, гневным багряным светом, я ползала по полу и собирала их, они были и под столом, и под ногой психотерапевта, он чуть-чуть отодвинул ногу, когда я ее коснулась, под письменным столом было темно, но красные кораллы светились.
Я думала о Николае Сергеевиче, я думала, не подарил бы он моей прабабушке красные кораллы, не выстрелил бы он тогда моему прадедушке прямо в сердце. Я думала о горбатом, кривом Исааке Бару, не задержала бы моя прабабушка поезд, не покинул бы он Россию. Я думала о своем возлюбленном, о рыбе, я думала, не молчал бы он все время, не ползала бы я теперь под столом какого-то терапевта; я смотрела на ноги терапевта, на его сложенные на коленях руки, я слышала его запах, я ударилась головой о стенку стола. Собрав кораллы под письменным столом, я выползла обратно на свет, и поползла дальше по комнате, поднимая кораллы правой рукой и собирая их в левой. Я уже начинала плакать. Стоя на коленях на синем, как море, ковре, я смотрела на психотерапевта, а он смотрел на меня, сидя на своем стуле, сложа руки. Моя левая рука была полна кораллов, но вокруг меня светились и сверкали еще сотни других, я думала, что мне понадобится целая жизнь, чтобы их все подобрать, что мне никогда не удастся это сделать, жизни не хватит. Я встала. Психотерапевт наклонился вперед, взял со стола карандаш и сказал: «Сегодня прием окончен».
Я пересыпала кораллы из левой руки в правую, они при этом издавали красивый, нежный звук, похожий на тихий смешок. Я подняла правую руку и швырнула кораллы в психотерапевта. Психотерапевт пригнулся. Красные кораллы градом посыпались на его письменный стол, а вместе с ними посыпался весь Петербург, Малая и Большая Нева, моя прабабушка, Исаак Бару и Николай Сергеевич, бабушка в ивовой корзинке и возлюбленный-рыба, Волга, Луга, Нарва, Черное море и Каспийское море, и Эгейское, и залив, и Атлантический океан.
Вода Мирового океана образовала большую зеленую волну, которая побежала по столу психотерапевта, сорвала его со стула, поднялась выше, опрокинула стол, из водоворота на мгновение показалось лицо психотерапевта и исчезло, вода шипела, пенилась, пела, поднималась, затопляя мои истории, возвращая кораллы обратно в заросли тины, к облепленным ракушками берегам, на морское дно. Я затаила дыхание. Я пошла к своему возлюбленному, чтобы еще раз его увидеть. Он лежал на мокрой кровати. Свет был серым, как на дне моря, в его волосах были хлопья пыли, они дрожали. Я сказала: «Ты знаешь, что кораллы становятся черными, когда они долго лежат на дне», я сказала: «Была ли это история, которую я хотела рассказать», но мой возлюбленный уже не мог меня слышать.
Ураган (Something farewell)[2]
Игра называется «представим-себе-чью-то-жизнь». Можно в нее играть, если находишься вечером на Острове в гостях у Брентона, при этом нужно выкурить две-три сигареты и выпить ром-колы. Хорошо бы еще, чтоб на коленях у вас спал местный ребенок и волосы его пахли песком. И небо должно быть высоким, лучше всего — полным звезд, нужно, чтобы было очень жарко, может быть даже душно. Игра называется «представим-себе-чью-то-жизнь», у нее нет никаких правил.
«Представь, — говорит Нора, — представь себе».
Радио передает сообщения о приближающемся урагане четыре раза в день. Каспар говорит, что когда ситуация на самом деле становится критической, сообщения передают каждый час. От жителей острова тогда требуют, чтобы они находились в специальных защищенных зонах, немцам предлагают оформить срочный вылет в посольстве США. Каспар говорит: «Я останусь на острове». Он хочет остаться, он думает, что весь Сноу и Стоуни Хилл будет искать у него приюта. Остров в зоне низкого давления и тропической депрессии. Нора и Кристина сидят на горячих досках веранды и задумчиво бубнят: «Тропическая депрессия, тропическая…»
Невыносимая жара. Над Голубыми горами — неподвижные огромные белые облака. Ураган, названный метеорологами «Берта», вспучил небо где-то далеко, над Карибскими островами, он тоже остается неподвижен, собирает силы для Кубы, Коста-Рики и — для Острова.
