Ваську я не видел десять лет — с его ареста по март шестьдесят третьего. Но его стихи встречал. Он в них был все так же прямолинеен, даже любовь воспевал чересчур поспешно, словно некогда ему было полюбоваться женщиной или хотя бы ее телом. Выходило сплошное «пришел, увидел, повалил». О ком он писал — о жене (первый раз он женился в ссылке, и у него там родилась двойня) или еще о ком, понять было невозможно. Лирическая героиня была всего лишь моделью, которую он с помощью примитивных рифм тащил в стих, как в койку. Разнообразием жизни в Васькиных стихах не пахло: они выходили голыми, точно осенние деревья. Скелеты мысли, и все. Думаю, Васька плохо владел стихом. Напора у него хватало, но не пластики, и он гонял свои страсти и страхи взад-вперед по не им проложенным рельсам чужих ритмов.
Но когда мартовским сырым вечером мне попалась на глаза афиша с фамилией Васьки и еще одного выставленного в тот год на Ленинскую премию поэта, я — сам не знаю почему — не поехал к Бобам на дачу, хотя валил мокрющий снег и низы моих брюк были хоть выжми.
На всех стульях уже сидели, и я примостился на подоконнике. Было шумно и душновато. Публика, разморившись, проявляла легкое нетерпение. Мои ботинки от соседства с радиатором попахивали резиной. Одна женщина уже морщила нос. Мне показалось, что я ее откуда-то знаю. Даже, возможно, приставал. Но сейчас в ней что-то переменилось. Это раздражало, мешало сосредоточиться. Наметанным глазом я ухватил морщинки у переносья, сеточку у висков и машинально перенес в альбом рот, нос, а челку не успел. Толстая бабеха в меховой шляпе заслонила модель. С досадой взглянув на набросок, я машинально заштриховал челку (паста в ручке была черная!) и узнал Томку Шилкину, львицу Полиграфического. Она училась двумя годами старше и запомнилась мне брюнеткой.
— Где твой супруг? — спросил тотчас.
В конце четвертого курса Томка выскочила замуж за довольно известного графика. Он годился ей в отцы или даже в деды. К тому же пил зверски. Весело было глядеть на перекрашенную Томку.
— Где супруг? — повторил и вдруг вспомнил, что пожилой график год назад помер.
Тут раздались аплодисменты, и в проходе появился выставленный на Ленинскую премию поэт, за ним Васька Костырин, который за десять лет жуть как размордел, и высокий пожилой, в роскошном костюме красавец. Лицо у красавца было удивительно знакомым, и я бы снова терзал память, но устроительница вечера объявила:
— Товарищи, у нас в гостях горячо любимый...
Она ликовала, словно как минимум выиграла «Москвича» в денежно-вещевую лотерею. Очевидно, наличие «горячо любимого» гарантировало от скандала. Им в те годы обычно кончались поэтические вечера.
Сначала возникло легкое недоумение, потому что пожилого красавца в афише не значилось, но свои аплодисменты он все же получил и, сев между Васькой и вторым поэтом, начал, как заправский председательствующий:
— Я очень люблю моего друга. — Он похлопал по плечу выставленного на премию поэта, отчего тот расплылся в улыбке. — Я хочу перед вами объяснить в своей любви к нему. Пожалуйста, слушайте меня, если у вас терпение есть. Но я думаю, что это даже не скучно, что объяснение в любви — это очень приятная вещь, чем слушать, когда люди ругают друг друга. Я думаю, из какое поколение мой друг поэт, потому что сейчас есть такой термин — есть молодые поколения, средние поколения и старшие поколения. Может быть, этот термин имеет свои оправдания в паспортах. Но я думаю, например, с этим термином как мы могли бы определить Маяковского? Он из какое поколение поэт? По-моему, вне всякого поколения. Например, когда я думаю о самый молодой драматург, я думаю всегда Шекспира. Не знаю, может быть, мой друг не так уж молодой. Его тридцать пять или тридцать шесть меня не интересует. Но он очень молодой, то есть очень современный...
Кандидат на Ленинскую премию распустил улыбку по всему лицу, а Васька сидел абсолютно багровый. Я глянул на Томку. Она кусала губы. Ах, вот зачем ты здесь?! Вместо графика — Васька!
Мне почему-то стало жаль Костырина. Слишком на моей памяти все хотели мадам Шилкину. Перекрасившись, она стала чуть хуже, но я бы и сейчас не отказался.
— Потому что быть современным, — продолжал председательствующий, — это значит не только по форму быть современным, но по содержанию тоже быть современным.
В зале уже шептались. Очевидно, возникло недоумение: сколько говорит, а хоть бы процитировал строчку.
— Почему я считаю его по содержанию современным? Потому, что он охватывает все вопросы, которые волнуют не только советского человека, а вообще все честни люди мира. Все его вопросы, которые он поставит в своих стихах, это и очень национален с точки зрения Советского Союза, и очень интернационален. Потом у него есть очень большой особенности. Вы знаете, он очень плохо читает стихи... У него такой красивый фигура нету... То есть у него нет манеры, нет фокуса. То есть он настолько поэт, чтобы он действует и влияет на вас только через свои стихами, а не через свои биографии или не через свои некоторые скандальные истории... Его пут — это самый трудный пут... Я знаю, что, например, вместо него были бы здесь другие молодые поэты, этот зал был бы окна поломан. Потому что их понимать легче...
Тут поднялся шум. Молодых поэтов любили, но красавец сделал изящный пас:
— Я очень люблю их, но с ними мы интересуем не только как поэты. А с ним мы интересуем только как поэт. Больше у него ничего нет. И — слава богу!.. Сейчас будем открывать вечер. Разрешите открывать вечер моего друга, — и председательствующий, очевидно, не знавший, что объявлены двое, обнял известного поэта, словно они были на пиршестве. И вообще выступление больше походило на растянутый восточный тост.
— Я прочту несколько стихотворений. — Известный поэт поднялся. Стихи были как стихи. Ничего особенно национального, интернационального и современного. Но после речи красавца ждали чуда, и триумфа не состоялось.
Я поглядел на Ваську. Он прирос к стулу. Руки застыли на зеленом сукне. Такого бы мне натурщика!
На сцене меж тем устроительница что-то шептала пожилому красавцу, тот в ответ хмурился, но наконец сердито сказал в микрофон:
— А этот товарищ я, сожалению, не знаком.
— Зачем дядю привел? — крикнули в зале.
— Один выступать боится?!
— Пусть Костырин читает...
— Читайте, — не выдержал председательствующий, и Васька поднялся. Тут же зааплодировали изо всех сил, но Костырин будто не слышал. Костюм на нем был новый, но сидел ужасно. Брюки на заду (мне с подоконника было видно) пузырились. Но залу не было дела до Васькиных брюк. Зал жаждал скандала, и Васька для него годился. Он стоял оскорбленный, униженный, ничего для себя не желавший, кроме того, чтобы все быстрей кончилось.
— Читайте, — повторил председательствующий, и Васька, нарочно выбрав самые короткие стихи, провыл на одном дыхе. Это было не чтение, а сплошное «вы-вы-вы!». Но всякий раз, когда Васька останавливался, зал неистово хлопал, словно это был цирковой номер.
Томка сияла. Фурор был неслыханный. Пожилой красавец пожал Костырину руку и спустился с эстрады. Вид у него был раздосадованный.
— Костырина! Костырина! — орал зал.
— Поблагодарим товарищей поэтов! — выскочила на эстраду устроительница, и все смешалось. Ваську окружили, требуя автографов. Он хоть и заматерел, но весь сжимался. Все-таки не киноактер. Но расписывался на каких-то бумажках, книжках, даже на газете. Я протиснулся к нему, и он машинально потянулся к моему альбому.
— Нет, не то. Просто здравствуй.
Но Васька слишком ошалел, чтобы меня вспомнить.
СУББОТА
