Да, она вспомнила свое девичество... Того — кто остался там, далеко-далеко... Оставался — когда ее увозили в Московию! Жив ли он? Вспоминает ли — он?..
В это время, грузно ступая твердыми ногами, обутыми в мягкий желтый сафьян, в покои княгини вошел Иван Васильевич.
— Что, Софья, бавит тебя наш Васюта? — улыбнулся он, постояв некоторое время в стороне, никем не замеченный: слушал, что говорил его сын:
— Помнишь, мама, как бате полюбилось, когда калики перехожие сказывали про Илью Муромца:
— Память у тебя, сынок, истинно княжеская, — одобрил он. — Хорошо, пригодится тебе — наследнику власти великого князя — такая память... — И, обращаясь уже к княгине, сказал: — Совет я держал сейчас с князем Холмским... Приспе час посылать рати ускромнять Хлынов.
— Ах, батя, почто ты на Хлынов сердитуешь? — прижался княжич к коленям отца. — Там такие калики перехожи...
— Постой, сынок, я и калик тебе добуду... Так вот. Кто поведет мои рати на супротивников, не вем. Указал я митрополиту Геронтию послать увещевательныя грамоты к хлыновцам и ко всей вятской земле. Так — согрубили мне, моя отчина, хлыновцы, не добили мне челом за вины свои. Жалобы мне от устюжан и вологжан и двинян на них. Приспе час! Но кого послать!
— А Холмскаго князя Данилу... — отвечала княгиня. — Он и новгородцев ускромнил на Шелони, и крымцев отразил, и Казань добыл.
— Да добыча-то его в Казани не прочна: ноне царь тамошний с хлыновцами снюхался... Да и стар стал князь Данило, немощен. А путина-то до Хлынова немалая: не разнедужился бы он, Данило Дмитрич, дело немолодое...
— Князя Щенятева разве? — развела руками княгиня. — Он не стар и доблестен, кажись.
— Уж я и сам не ведаю, либо Щеню, а либо боярина Шестака-Кутузова, — тоже развел руками князь. — Попытать разве совету у Царицы Небесной?
— А как же ты попытаешь? — спросила княгиня.
— Жеребьевкой. Вырежем два жеребка из бумаги, напишем на одном: князь Данило Щеня, на другом: боярин Шестак-Кутузов. Скатаем оба жеребка в дудочки, зажжем у образа Богородицы «четверговую» свещу[10], положим жеребки в ладаницу, перетруся оные, и пущай невинная ручка отрочата Василия, сотворив крестное знамение, достанет который жеребок: который вынется, то и будет благословение Царицы Небесной...
Так и сделали. Поставили ладаницу с жеребками пред ликом Богородицы, встряхнув предварительно. Великий князь взял сына на руки, поднял к иконе.
— Перекрестись, сынок.
Мальчик перекрестился.
— Вымай один жеребок.
Тот вынул. «Вынутым» оказался боярин Шестак-Кутузов. Уходя, великий князь сказал:
— По вестям из Казани, там хлыновских послов обманной рукой обвели. Хлыновскаго воеводу Оникиева с товарищи казанские мурзаки поставили пред очи не Ибрагим-хана[11], который помер, а пред очи Махмет-Амин-хана[12], младшаго сына покойного... А он помочи хлыновцам не даст.
— А! Махмет-хан!.. — обрадовался княжич. — Он подарил мне эту саблю, когда был на Москве и являлся к тебе на очи.
И мальчик показал матери маленькую саблю в дорогой оправе с яхонтами и бирюзами.
VII. ОСАДА ХЛЫНОВА
Настало время, и московские рати, предводительствуемые бояром Шестаком-Кутузовым, обложили Хлынов.
Шестак-Кутузов горячо повел дело. Чтобы взять укрепленный город «на вороп», необходимо было иметь осадные приспособления: и каждой сотне ратных людей он приказал плести из хворосту высокие и прочные плетни, которые заменяли бы собою осадные лестницы.
И ратные люди принялись за дело. А всякое дело, как известно, спорится то под песни, то под вечную «дубинушку», которая так облегчает гуртовую работу, особенно при передвижении больших тяжестей.
И вот уже с поемных лугов доносятся до слуха запершихся в стенах хлыновцев московские песни. Со всех сторон пение... От одной группы ратников несется звонкий голос запевалы, который, указывая топором на городские стены, заводит:
А хор дружно подхватывает:
От другой группы работавших ратников доносилось:
От третьей неслась плясовая:
— Ишь охальники! — ворчали стоявшие на городских стенах хлыновцы. — И соромоти на них нету.
— Какая там соромота у идолов толстопятых!
