Я, наверное, чем-то обидел покойника, а покойник, наверное, не любил прощать нанесенных ему обид. Тоже, наверное, был гордый человек. Как и я.
Но отчего-то я не испытал к нему родственных чувств.
Теперь грех было отказываться от подарка. Тем более, что мы с дарителем оказались такие гордые люди. Тем более, что это последняя воля покойного, и тем более, что такой сыр-бор у братвы мог разгореться только из-за бабок, а бабки, при моих низких доходах, нужны были мне самому.
Я расшерудил удочкой траву вокруг Ивана Артемьевича и наткнулся, приблизительно в том месте, на которое он показывал, на ручки сумки. Потянул ее, и вытащил на свет божий, на самом деле обыкновенную спортивную сумку, с надписью на боку «Adidas».
Прощай Иван Артемьевич Фролов, по прозвищу Федул, пусть земля тебе будет пухом. Я не прощаю тебе твоего последнего презента и никогда не забуду его. Пусть простит его тебе Бог, с которым, если он есть, ты, должно быть, сейчас встречаешься.
Небольшой пистолет с длинным стволом, на который я тоже наткнулся, остался лежать в траве, хотя была мыслишка прихватить и его, — я поднял за удобные ручки свою добычу и двинулся к далекому звуку машин.
Шел спокойно, никуда не торопясь, и прошел, возможно, метров двести, так что за далекими деревьями мелькнула высокая фура грузовика, — когда тошнота накатила на меня.
Что это, — еще попробовал удивиться я. — Не мальчишка же, из-за такой ерунды…
Попытался, было, бороться, желая проглотить подступивший к горлу ком, но тошнота оказалась сильней. Что-то сильно дернулось в животе, — и вся моя генеральская уха, все мои кулинарные ухищрения оказались в одну секунду на невинной лесной траве, по которой ползли по своим делам трудолюбивые муравьи… Тошнота подкатывала снова и снова, — что-то еще выливалось из меня, что я не готовил на обед, а, должно быть, съел далеко в прошлой своей жизни. Что-то еще и еще… Так много, оказывается, во мне было всякого дерьма.
В себя я пришел, только когда вышел на обочину шоссе, и мимо прогрохотал огромный трейлер, который так ревел, что, наверное, у него там было два несмазанных дизеля, а не один.
Сизые выхлопы, которые он оставлял за собой, докатились клубами до меня, — подействовав получше нашатырного спирта. Я даже повеселел: жизнь продолжается!.. Подальше, подальше от этого проклятого места, а там кто знает, может, моя распроклятая полоса уже закончилась, и все продолжится в самом наилучшем виде?
Я вышел на шоссе в удачном месте, почти на автобусную остановку. На противоположной стороне виднелся покосившийся забор дачного поселка, за ним — куча малюсеньких крыш. Народная сельхозобитель, — реликт коммунистического прошлого, времен всеобщей уравниловки.
Но — наш президент Путин, наша партия — Единство, наш напиток — Данон — утренняя свежесть… То есть, хочу сказать: времена несколько переменились.
На лавочке под навесом оставались места, старушка, с тележкой на колесиках у ног, подвинулась, и я сел, поставив на асфальт сумку, а на нее бросив рюкзак и удочки.
Пустой желудок создавал ощущение удивительной легкости. Легкости и какой-то заторможенности одновременно.
Автобуса, наверное, давно не было, потому что почти вся лавочка была занята, и еще трое молодых ребят сидели за навесом на бревне, — жара их не брала.
— Давно ждете? — спросил я старушку.
Та посмотрела на свои ржавые часики, у которых стрелок-то было не разглядеть от древности, и сказала:
— Через пятнадцать-двадцать минут будет, если по расписанию.
Подальше, подальше от этого места. А когда стану далеко, то забуду его навсегда, словно меня никогда и не было здесь.
Наверное, вечер приближался, потому что от дачного поселка по одному или семьями подходили люди. Нормальные люди, не в костюмах, и без парашютов под мышкой. Загорелые, с хозяйской думой во взорах, чуть усталые, одетые в застиранные поношенные вещи, как и положено трудовым дачникам. Кто с тележкой, кто с корзинкой, от которых заметно пахло свежесобранными огурцами и помидорами. Несколько женщин были с цветами в руках, — и я отчего-то поразился этим цветам.
Понятное дело, огурцы, — огурцы к месту. Или помидоры. И то и другое можно съесть. Я вот, прочистивший свой желудок, с удовольствием уговорил бы сейчас помидорчик — меня бы не стошнило. Я чувствовал. Время тошноты прошло.
Но цветы… От этих цветов пахнуло на меня чьим-то презрением.
Когда я покупал цветы своей даме, на день рождения или на восьмое марта, я знал, на что трачу деньги. И бывшая моя дама, уверен, знала, для чего я дарю ей такую прелесть… Они — то же самое, что и сумка, на которой стоит сейчас мой рюкзак. Там бабки, — из-за которых многие перегрызли бы друг другу глотки. Они и те цветы — похожи. Они как бы находятся в гармонии, и не противоречат друг другу.
Эти — другие… Эти издевались надо мной, — они хотели, вроде бы, сказать, и как-то даже говорили, что я со своей новой сумкой и жаждой обогащения, — меньше их.
В этих был — покой… И не было за ними трупа парашютиста, братков в черных костюмах и внимательного вертолета над головой.
Они не сердились на меня, — просто не принимали в свою компанию. Потому что их занимало — одно, меня — другое. Одно с другим не сочеталось.
Не сердились, просто посмеивались и нашептывали: ты, гадкий утенок…
Я не гадкий утенок. Мне бы только поскорее выбраться отсюда. И — все.
Моя совесть — чиста. Я не сделал ничего плохого. В доказательство, я не прочь сейчас съесть какой- нибудь помидорчик и закусить его огурцом.
Но если говорить о главном, я был рад, что вокруг собралось много людей, и одиночество мое закончилось. Я отдал долг, выполнил обещание, данное когда-то себе. Но уже догадался, — одиночество не по мне, мне больше не нужно никакого одиночества.
Потому что с каждой минутой мне становилось легче, — среди этих людей.
Я уступил место на лавочке белобрысой непоседливой девчонке, за что ее полная немолодая мама сказала «спасибо». Это «спасибо» тоже оказалось нашатырным спиртом, совсем уж вернувшим меня из некой ирреальности, в остатках которой я пребывал до этого. Так мне показалось.
Было жарко, но вечер приближался, — и жара не обжигала, а превращалась в приятное предвечернее тепло. Вокруг негромко разговаривали, до меня доносились обыкновенные понятные слова, чуть уставших за выходные людей, — хорошо было чувствовать себя своим среди них.
Машин в сторону станции проезжало не много, прямая дорога на Москву была левей. Поэтому кое-кто стоял на шоссе, высматривая за дальним поворотом автобус.
— Битком придет, — сказала старушка, — боюсь, все не сядем.
А у меня целый воз вещей: рюкзак, удочки и сумка.
Я с опаской посмотрел на добычу: обыкновенная под спортивную, сумка, синего цвета, с белой надписью «Adidas» на боку, не очень новая, но и не старая, — самая обычная. Молния у нее до конца застегнута, слева и справа ее страхуют две обыкновенные липучки. И все… Сколько же там баксов? По весу тянет килограмм на десять. Десять килограмм баксов, — это надо же, подфартило, как справедливо сказал Иван Артемьевич. Я представил его, летевшего восемь километров по разреженному воздушному пространству со своим скомканным парашютом, и бережно прижимавшего, как младенца, к груди мою сумку. Десять килограммов баксов, — это же не меньше лимона…
— Идет! — крикнули с дороги.
Все стали подниматься, но тревога оказалась напрасной. Это был автобус, но не рейсовый, а какой-то другой, который прочесал мимо, не останавливаясь.
Народ принялся устраиваться на прежние места.
Я стоял, опершись о столб навеса, и курил. Мне нравилось жить… Я никогда не стану палить себе в голову из пистолета, а умру богатым, в глубокой старости, на своей роскошной постели, в окружении горюющих детей и внуков…
