Джером Клапка Джером
Кот Дика Данкермана
Перевод Александра Попова.
С Ричардом Данкерманом я знаком еще со школьной скамьи, хотя назвать его другом детства и не могу. Ну что могло быть общего у джентльмена из шестого основного, который на занятия является в перчатках и при цилиндре и промокашкой из четвертого начального, разгуливающего в потрепанной кепчонке? Наши отношения еще больше осложнились после одного печального инцидента, имевшего место в жизни моего героя, коий я поспешил воспеть в стихах, положив их на музыку собственного сочинения. Слова там, помнится, были такие:
Я пропел ему эту незатейливую песенку, и хотя все в ней было сущей правдой, он подверг ее безжалостной критике и разнес автора в пух и прах. Но я не сдавался и, потирая ушибленные места, исполнял ее при каждом удобном случае. Однако после окончания школы мы узнали друг друга получше и стали закадычными друзьями. Я ударился в журналистику, а он подался в адвокаты и попутно пописывал пьески. Ни на судебном ристалище, ни на театральных подмостках лавров он не снискал. Но как-то весной он представил очередную пьесу, и она, к немалому изумлению всех его друзей, продержалась целый сезон. Так, ничего особенного, сюжет весьма банален, но героев почему-то было жалко, а в человечество хотелось верить. Вот тогда-то, месяца через два после премьеры, он и представил меня «Пирамиду, эсквайру».
Я был влюблен; звали ее, если мне не изменяет память, Наоми. У меня возникло непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь переполнявшими меня чувствами. За. Диком утвердилась репутация человека), душевного, готового с интересом и вниманием выслушивать излияния своего влюбленного приятеля. Он мог часами внимать горячечному бреду, который нес несчастный безумец, а попутно делал какие-то пометки в толстенной тетради, похожей на переплетенный в красную кожу фолиант, к которой был приклеен ярлычок с надписью: «Книга человеческой тупости». Конечно же, все знали, что их исповедь послужит ему материалам для будущих пьес, но особого значения этому не придавали. — Бог с ним, лишь бы слушал, — Я надел шляпу и отправился к нему на квартиру.
Соблюдая приличия, я завел разговор о каких-то пустяках; минут пятнадцать мы болтали о том, а сем, а затем я перешел непосредственно к делу. Яркими красками я живописал ее красоту и добрый нрав; исчерпав эту тему, я углубился в описание собственных переживаний: как я заблуждался, наивна полагая, что мне уже довелось испытать счастье любви; как невозможно мне теперь полюбить другую женщину, и как я мечтаю умереть с ее именем на устах, как... Вдруг он встал. Я решил, что он собирается принести «Книгу человеческой глупости», и замолчал, давая ему время подготовиться к записи, но он подошел к двери и распахнул ее; в комнату прошмыгнул черный котище — красота его и размеры не поддаются описанию, нечего подобного я прежде не видывал. Кот с тихим мурлыканьем прыгнул Дику на колени, поудобнее там расположился и уставился на меня. Я продолжил свой рассказ.
Через несколько минут Дик перебил меня:
— Ты сказал, что ее зовут Наоми. Я не ослышался?
— Конечно же Наоми! — ответил я… — А в чем дело??
— Да так, ерунда, — объяснил он, — Просто ты вдруг понес про какую-то Эниду.
Было чему удивляться: с Энидой мы расстались много лет назад, и я успел ее позабыть. Как бы то ни было, Эниде в моем сердце рядом с Наоми делать нечего Я собрался с мыслями и продолжал, но не успел произнести и десятка фраз, как Дик опять остановил меня:
— А кто такая Джулия?
Мне стало не по себе. Джулия! Вовек ее не забуду! Она сидела за кассой в трактире, где я обедал, когда был еще желторотым юнцом. Я совсем потерял голову, и дело чуть было не дошло до помолвки. Я вспомнил, как осипшим вдруг голосом напевал ей в ушко, осыпанное пудрой, любовные серенады, как гладил вялую руку, протянутую мне через прилавок, и меня бросило в жар.
— Я что, действительно сказал «Джулия», или ты так шутишь? — спросил я довольно резко.
— Джулия, Джулия — ничего уж тут не попишешь, — скорбно констатировал он. — Но не обращай внимания, я уж как-нибудь разберусь, кого из них ты имеешь в виду.
Но пыл мой уже угас. Я пытался раздувать тлеющие угольки, но стоило мне только поднять глаза и поймать взгляд черного котища, как пламя тут же умирало. Я вспомнил, как мы ходили в консерваторию: пальчики Наоми случайно коснулись моей ладони, и тут же дрожь пробежала по всему телу, — и подумал: а ну как это было не случайно, а ну как она тискала мою руку из кокетства? Я вспомнил ее старую дуру-мать — как нежна она, как добра к этой грымзе, но тут же мне пришла в голову мысль: а ну как это никакая не мать, а просто наняли старушенцию за пару шиллингов? Перед глазами возникла пышная копна золотистых волос и солнце, целующее йх буйные волны, — и тут же возникло сомнение — а ну как волосы накладные?
Вчера вечером я собрался с духом и выпалил, что, по моему глубокому убеждению, настоящая женщина драгоценнее рубина, и тут же ляпнул, не подумав: «Жаль, что настоящих женщин немного».
Содрогаясь, я стал вспоминать, не наболтал ли я тогда еще чего лишнего. Оставалось лишь надеяться, что слова мои не будут истолкованы превратно.
Голос Дика отвлек меня от мрачных дум.
— Нет, — сказал Дик, — оставь эту затею. 'Еще ни у кого из этого ничего путного не выходило.
— Из чего не выходило? — изумился я. Не знаю почему, но меня начинал бесить Дик, его котище, я сам, да и вообще все на свете.
— Даже и не пытайся пускаться в рассуждения о любви и всяких там прочих высоких материях в присутствии старого Пирамида, — объяснил он, поглаживая кота по голове. Котик от удовольствия выгибал спину и мурлыкал.
— При чем здесь твой восхитительный кот? — удивился я.
— А вот этого я объяснить тебе не могу, — ответил он. — Но факт остается фактом. Не ты первый, не ты последний. Как-то зашел ко мне старик Леман и понес обычную околесицу; всякий там Ибсен, судьбы человечества, социализм и прочая дребедень — ты его знаешь. Пирамид сидел на краешке стола и смотрел на него. И что же ты думаешь? Не прошло и пятнадцати минут, как Леман пришел к выводу, что все это дичь и чушь, и не будь всяких там «измов», человечество было бы счастливо, хотя вряд ли, — судьба его незавидна: все оно превратится в горку праха. Он откинул прядь со лба и посмотрел на меня. Ты не поверишь — в глазах его не горел безумный огонь, это были глаза нормального человека. — Мы рассуждаем так, — продолжал Леман, — будто человек — венец творения, на нем развитие кончилось. Мне самому надоело себя слушать. А! — в сердцах махнул он рукой. — И дураку ясно, что в один прекрасный день человечество вымрет, и на его место явится какое-нибудь другое насекомое, — ведь и мы в свое время вытеснили какую-то расу, населявшую землю до нас. Да какому-нибудь муравьиному племени унаследовать Землю проще простого! Строить они умеют, органы чувств у них развиты не в пример нашим. Если в ходе эволюции им вдруг удастся увеличить размеры тела и мозга, то все — нам капут. И вообще, кто что знает? — Согласись, в устах старика Лемана подобные речи звучат странно.
— А почему ты назвал его Пирамидой? — поинтересовался я.
— Сам не знаю, — сказал он. — На вид он кажется таким древним. Вот я и вспомнил про
