Белецкого подняли, он прыгал на одной ноге, держался за колено. Решетников, оправдываясь, пытался объяснить и разводил руками.
– Что, чокнулся совсем? – накинулся Скачков, едва переводя дыхание, и грудью в грудь полез на Леху, но тут судья развел их, растопырил руки. Леха покаянно жестикулировал, прикладывал к сердцу руку, но что он говорил – не разобрать.
Прихрамывая, но с каждым шагом меньше, Белецкий побежал на поле, и судья ткнул пальцем, показал, куда поставить мяч.
Выгадывая лишние мгновения, Скачков нагнулся, переставил мяч по-своему, потом стал пятиться, высматривая поле. Маячил Владик Серебряков, бегал туда-сюда неутомимый Кудрин, пытаясь отвязаться от опекуна, – но нет, ничего не находилось впереди – все игроки разобраны надежно. Он сильно разбежался, но пробил тихо, откатил мяч рядышком, Белецкому. Пока тот принял да разглядывал, куда и как перемещаются ребята, Скачков вдруг ощутил в себе, как никогда, прилив неудержимых сил, взорвался на рывок и устремился на ворота, бежал, летел – и многое теперь зависеть стало от партнеров: поймут ли, подыграют? Белецкий понял все и подыграл, как нужно: и мяч попридержал, и обошел кого-то, и сделал вид, что хочет выдать пас бежавшему Серебрякову, но лишь перед Скачковым обозначился проход к воротам, он мягко, четко выложил ему на ход. «Ай, молодец!» – заликовало в бешеной груди Скачкова и, доставая мяч, он увидел ворота, вратаря, молниеносно понял, куда он кинется, сместится, и врезал по мячу с такою силой, что от рубца шнуровки заломило ногу.
Едва ударив, он понял, что получилось хорошо, – мяч плотно лег на ногу. В какое-то мгновение он потерял его из виду, но вот увидел и радостно, восторженно подбросил руки: есть! По восходящей линии, не шелохнувшись, не крутясь, словно ядро из гладкоствольной пушки, мяч врезался в «девятку». Вратарь, весь вытянувшись наискось ворот, почти достал, царапнул по нему, но не помешал. Скачков, обмякнув, словно спущенный утихший мяч, услышал беснование трибун. До той минуты, пока он разгонялся, пока искал пространства и следил за вратарем, – на все эти мгновения атаки он вроде бы оглох и не слышал, как тысячи людей, вскочив, кричали, плакали, молили, любя его и заклиная: «Ну, Гешенька, ну, Геш!.. Да бей же, бей!»
На него прыгали товарищи, наваливались горячей плотной кучей, он принимал их поцелуи и объятия, но сам уже не чувствовал ни радости, ни ликования – одну усталость. Он брел назад, оттягивал от горла жаркую футболку и с мукой запрокидывал лицо, не в силах справиться с распухшим сердцем. Нет, к черту, такие сумасшедшие рывки уже не для него. И часто сплевывал обильную тягучую слюну – вернейший признак обморочной слабости.
Ленинградцы под угрозой проигрыша подтягивали для нападения защитные порядки – терять им нечего. Остервенившийся Решетников, подкатывая рукава, махал своим: вперед, только вперед! Скачков оглядывался на судью: не стал ли он посматривать на свой секундомер?
Половина поля ленинградцев очистилась совсем, даже вратарь стоял у линии штрафной. Мяч стал все чаще улетать на дальние ряды трибун. Кудрин с Нестеровым, нервничая, затеяли перепалку, на них прикрикнули сначала Турбин, затем Соломин. «Нашли время!» Сам Скачков теперь не отходил от Лехи, а если иногда не поспевал, то Леха все равно запутывался в частоколе обороны, при скученности двадцати парней не очень разгуляешься с маневром. И все же Леха лез, мотался в самой свалке. Вот подыграли ему снова, и он попер с мячом вперед. Серебряков остался за спиной, Батищев, еще кто-то ударился о Леху и отлетел, а он все на ногах, все двигается и поглядывает то на ворота, то на своих: кому отдать? Остановить бы следовало Леху, помешать ему как раз сейчас, но у Скачкова ни дыхания, ни бега, а сердце – хоть придерживай рукой. И он увидел: Решетников рванулся, сам себе катнул на выход мяч, Стороженко брякнулся ему под ноги, жертвуя собой, но Леха не ударил, а отдал в сторону, наискосок и – оставалось развести руками: к мячу успел парнишка нападающий, один, без стража, без опеки. «Моя, моя вина!» – готов был завопить Скачков. Была еще надежда, что под таким углом мяч не минует вратаря, Турбин в воротах изготовился, напрягся, но малый вновь откинул мяч, и тут уж быть спасенья не могло. Решетников спокойно и в упор злорадно расстрелял ворота. Турбин, бедняга, даже не метнулся: куда там!..
На гол, сквитавший счет, из вежливости, сдержанно, отозвалась лишь западная трибуна.
Скачков уныло посмотрел туда, где за скамейкой запасных ходил Иван Степанович. Опять ошибка, опять просчет! Хотя какой просчет? Просто устал, отнялись ноги, нет дыхания. Перебегал его парнишка, измотал. Иван Степанович, в карманах руки, шагал угрюмо: туда-назад, туда-назад. «Замена будет, нет?» – высматривал Скачков, но тренер не глядел на поле, а все ходил, сутулился – переживал. «Заменили бы, что ли… Легче было б», – подумал Скачков, опять настраиваясь на игру.
Равенство в счете вновь вернуло командам осмотрительность. Да и последний натиск обессилил ленинградцев. Скачков почувствовал свободу, облегчение и стал все чаща посылать мячи Белецкому. В мальчишке клокотали силы, и он, воспользовавшись тем, что Серебрякова с Кудриным держали плотно, персонально, трудился за двоих. Но вот что странно: зачем он так оттягивался к бровке, где задыхающийся Леха своими бесконечными подкатами легко сбивал игру, выбрасывал мяч на аут? Скачков сердился и давал мячи на выход, старался дать как можно лучше, выкладывал «на блюдечке», однако Игорек упрямо устремлялся к краю и там финтил, как вьюн, выматывая жилы из защиты. Ах, вот он для чего! Старательный Белецкий, выманивая к краю игроков, готовил коридор ему для нового броска. «Ну, нет. Куда там… А – хотя!..» И не успел подумать, а уж бежал и рвался, напрягаясь, – опять какой-то взрыв, посыл в движенье, все мысли, силы, тело, все в атаке, в беге, в напряженье, и вот уж мяч почти что доставал, успев заметить впереди ворота, уже нога заныла и окрепла в ожидании удара, как вдруг огонь и чернота в глазах, полет и кувырканье как попало…
Очнулся он, почувствовав лицом прохладу пахнувшей землей травы. Перевернулся на спину, увидел над собой ребят: все лица, лица, лица… Протискался Матвей Матвеич, присел, поместив в коленях объемный свой живот. Но только подхватил ручищами под спину, как вновь поплыли, вздыбились в глазах трибуны и пусто-пусто стало в голове… Потом Скачков увидел сверху еще одну сбежавшуюся группу, там был судья и больше наблюдалось суеты. Он завозился на руках Матвея Матвеича, соображая, что Лехе досталось крепче – его и не пытались поднимать.
– Пусти-ка… – попросил он массажиста, но за руку держался. Попробовал ступить на ногу: можно, потом еще шагнул – и ничего.
– Ну, все, порядок. – И он пошел один, прихрамывая, потирая ногу. Матвей Матвеич наблюдал со стороны: разбегается, нет? Разбегался!
Судья метался, выпроваживал всех посторонних с поля и махал рукой, чтоб подавали мяч. Леху, как он лежал на травке, переложили на носилки, понесли. «Перелом», – решил Скачков, но подойти и извиниться было некогда: пока распрыгался – игра.
На место Лехи вышел запасной и со всеми нерастраченными силами старался успевать везде. Скачков, оттягиваясь все глубже в оборону, поглядывал на свеженького игрока, как старый умный пес на шаловливого щенка.
Турбин, перехватив на резком выходе прострельную передачу, стоял на месте, бил и бил мячом о
