– Ведь черт же его знал! – проговорил Скачков, покаянно касаясь руки поверженного Лехи. Подали табуретку, ткнули сзади в ноги, он сел, свалил на тумбочку пакет, коробку и подхватил сползающий с плеча халат.
Решетников собрался с духом.
– Ладно. Чего уж…
– Тут я вот апельсинчиков… – Скачкова раздражало, что пялятся на них, глазеют со всех коек.
– Вали в тумбочку, – равнодушно сказал Решетников. – Там ребята еще принесли.
– А тут вот шоколад. Ты жуй, копи мощь.
– Теперь я накоплю! – невесело скривился Алексей.
– Так вот же… – огорченно произнес Скачков и удержался, чтобы не вздохнуть, как по покойнику. Конечно, плохо дело, что и говорить. С ногой теперь до самого конца сезона, а там зима, а там… В таком возрасте да вдруг такие перерывы! Потом, хоть и подлечишься, останется одно: костылик в руку и по билету на трибуну. Как сегодня Маркин! И вот орет, беснуется битком набитый стадион, а ты с костыльком между колен, на руки подбородок, сидишь и смотришь, и все как будто бы по-прежнему, но только совсем другие топчут мягкое ухоженное поле, где пролетела, отшумела навсегда твоя так быстро закатившаяся юность. А может быть – и так еще: не сразу соберешься с духом, сядешь на трибуну, а оставаться станешь дома, у телевизора, с ребенком на коленях… «Интересно, – подумал вдруг Скачков, – у Лехи-то…»
– У тебя кто: пацан, девчонка? – спросил он, будто знал, что кто-то у Решетникова есть, но только он забыл, кто именно.
Решетников поморщился и посмотрел на свою уродливо увеченную ногу.
– И пацан, и девка. Ревут поди сейчас.
– Да… – вздохнул Скачков и помолчал. Представил, как переживают за отца мальчишка и девчонка, а жена, быть может, сейчас бежит на телеграф, на переговорный, а может быть, ждет не дождется, когда откроют утром кассы «Аэрофлота».
– Ну, поправляйся. – Придерживая за полы наброшенный халат, он встал. – Я еще забегу.
– Бывай! – Решетников чуть шевельнул покоившейся на подушке головой и приподнял ладонь. Скачков пожал ее без всякого усилия. В больничном белье, на больничной койке Решетников казался слабосильным, хотя всегда был мускулистым, будто литым парнищем килограммов на восемьдесят пять.
– И здорово-то, знаешь, не того… – попробовал Скачков утешить на прощанье. – Оно, конечно, хоть кого коснись, но все же…
– Иди, иди, – с усмешкой покивал Решетников. – У нас же знаешь: при любой погоде.
– Вот именно!.. Ну, будь здоров. Я как-нибудь еще зайду.
– Геш, – позвал Решетников, – говорят, отвальную сыграл?
– Да как сказать? – Скачков остановился. – Может, и отвальная получиться. Но в Баку уже не лечу.
– Что так?
– Да дела. Всякое там…
– А нога?
– Болит. И мешает, знаешь… Заметил, наверное, сегодня?
– А ну-ка покажи.
Скачков уселся, задрал штанину.
– Ух ты! Кто это тебя? Фохт?
Со всех коек потянулись головы, кое-кто подшлепал босиком, в одном белье, Скачков опустил ногу.
– У баб, – сказал Решетников, – видал? В палец жилы надуваются. У тебя, по-моему, такая же штука.
– Так вот…
– А игрушку вы сегодня провели прилично. Особенно концовочку рванули.
– Старались, – улыбнулся Скачков.
– Дома вам нельзя было проигрывать, – серьезно сказал Решетников. – До финала вы нынче доберетесь – это точно, Геш. Ну, а там…
– Брось загадывать. Не дело.
– Я по игре смотрю.
Провожая его, Решетников беспомощно заозирался, пытаясь приподняться и лечь повыше. Скачков вернулся и подбил подушку.
– Спасибо, Геш… А что, «Сухой» у вас так и не просыхает? Какую он вам штуку проворонил! А? Безногий бы забил.
Скачков уже не помнил зла: матч выиграли все равно. Представил пьяного, несчастного Федора и – жалко стало.
– Что сделаешь? Кончаемся мы, Леха. Все кончаемся.
– Футбол-то не кончается! Какие пацаны растут! На воротах у вас стоял: откуда, только взяли! И тот, по краю, – тоже ничего.
