Джером Клапка Джером
СЮРПРИЗ МИСТЕРА МИЛБЕРИ
Рассказ
— Им об этом и говорить не стоит, — заметил Генри. Он стоял, перекинув салфетку через руку, прислонившись к колонне веранды и прихлебывая бургундское, которое я ему налил. — Если вы и скажете им это, они все равно не поверят, ни одна не поверит, а между тем это правда: когда они голые, их никак не различишь.
— Кто не поверит и чему? — спросил я.
У Генри была любопытная привычка комментировать вслух свои невысказанные мысли. Это делало его речь похожей на замысловатый акростих. Перед этим мы обсуждали вопрос, как лучше всего есть сардинки: в виде закуски или как приправу к другому кушанью, и теперь я недоумевал, почему именно сардины, а не какие-нибудь другие рыбы такие недоверчивые существа; еще труднее мне показалось представить себе сардину, одетую в платье.
Генри поставил рюмку и выручил меня, пояснив свои слова.
— Я говорю о женщинах, — продолжал он. — Могут ли они отличить одного младенца от другого, когда ребята голые. У меня есть сестра, она служит в няньках в родильном доме, и вот она вам твердо скажет, если только вы спросите ее об этом, что до трех месяцев все дети совершенно одинаковы. Пожалуй, вы отличите мальчика от девочки и белое христианское дитя от чернокожего язычника, но чтоб можно было ткнуть пальцем в голого младенца и сказать: это Смит, а это Джонс, — чепуха! Разденьте их, заверните в одеяло, и, бьюсь об какой хотите заклад, вы никогда в жизни не скажете, кто из них чей.
Я согласился с Генри, поскольку мои собственные способности распознавать малышей были невелики, но высказал предположение, что миссис Смит, или миссис Джонс наверное найдут признаки, по которым они узнают свое дитя.
— Конечно, так они сами будут уверять, — ответил Генри, — и, понятно, я не-говорю о таких случаях, когда у ребенка есть родинка или когда он косит — все это полезные приметы, но, вообще говоря, младенцы похожи один на другого, как сардины из одной банки. Как бы то ни было, я знаю случай, когда одна дура нянька перепутала в гостинице ребят, и матери до сих пор не уверены, что они получили своих собственных малышей.
— Вы хотите сказать, — вставил я, — что их никак нельзя было отличить?
— Ну, совсем не за что было зацепиться, — ответил Генри, — у них были одинаковые шишки, одинаковые прыщики, одинаковые царапины; разница в возрасте составляла не более трех дней, вес их сходился до одной унции, а рост — до одного дюйма. Отец одного был высокий блондин, а другого — низенький брюнет, но низенький брюнет был женат на высокой блондинке, а высокий блондин — на низенькой брюнетке. Целую неделю они кричали и спорили и по десять раз в день обменивались ребятами. Каждая была уверена, что она мать того ребенка, который в данную минуту был весел, но стоило ему запищать, и она убеждалась, что ребенок не ее. Они решили положиться на инстинкт детей, но когда малыши не были голодны, им, кажется, было наплевать на всех, а когда им хотелось есть, каждый тянулся к той женщине, которая держала другого. В конце концов родители решили предоставить все времени. С тех пор прошло уже три года, и, может быть, теперь у ребятишек появится какое-нибудь сходство с родителями, которое и решит дело. Так вот, я и говорю: детей до трех месяцев нельзя отличить друг от друга, и как бы меня ни уверяли, что это возможно, я буду стоять на своем.
Он замолчал и, казалось, весь ушел в созерцание отдаленного Маттергорна, облаченного в розовый закат. Генри не был лишен поэтической жилки, нередкой у поваров и официантов. Я склонен думать, что постоянное пребывание в атмосфере горячих кушаний способствует развитию чувствительных струнок. Одним из самых сентиментальных людей, каких я только знал, был владелец закусочной на углу Фаррингдон-род. Ранним утром он мог еще оставаться проницательным и деловитым, но когда он, с ножом и вилкой в руках, витал над смешанными парами булькающих сосисок и шипящего горохового пудинга, всякий жалкий бродяга, сумевший выдумать какую-нибудь нелепую побасенку о своих горестях, мог обвести его вокруг пальца.
— Но самая удивительная из всех историй с младенцами, какие я помню, — после паузы продолжал Генри, по-прежнему не сводя глаз с далеких, покрытых снегом, горных вершин, — случилась со мной в Уорвике в год юбилея. Я никогда этого не забуду.
— Это вполне приличная история? — спросил я. — Можно мне ее слушать?
Подумав немного, Генри решил, что в ней нет ничего непристойного, и рассказал мне следующее.
«Приехал он омнибусом, который подают к поезду в четыре пятьдесят две. У него был чемоданчик и какая-то корзина. Мне показалось, что это корзинка для белья. Он не позволил слуге даже притронуться к корзине и сам потащил ее в свой номер. Он нес ее за ручки, держа прямо перед собой, и спотыкался чуть ли не на каждой ступеньке. На повороте лестницы он поскользнулся и сильно стукнулся головой о перила, но не выпустил корзины, а только выругался и продолжал путь. Я видел, что он взволнован и нервничает, но, работая в гостинице, привыкаешь к нервным и взволнованным людям. Когда человек за кем-нибудь гонится или от кого-нибудь удирает, он по дороге останавливается в гостинице. А если по его внешности видно, что он заплатит по счету, нам больше ни до чего дела нет. Но этот человек заинтересовал меня: он был удивительно молодым и простодушным. Да и гостиница казалась мне скучнейшей дырой после того, к чему я привык, а когда вы три месяца никого не обслуживали, кроме какого-нибудь коммерсанта, для которого сезон оказался на редкость неудачным, или супругов, одержимых манией разъезжать повсюду с путеводителем, вам становится так тоскливо, что вы рады всякому событию, самому незначительному, лишь бы оно нарушило однообразие.
Я последовал за приехавшим в его номер и спросил, не нужно ли ему чего-нибудь. Со вздохом облегчения он опустил корзину на кровать, снял шляпу, вытер платком лоб и затем обернулся, чтобы ответить мне.
— Вы женаты? — спросил он.
Странно, когда задают такой вопрос слуге, но, поскольку его задал джентльмен, нечего было беспокоиться.
— Как вам сказать… не совсем, — ответил я (в то время я был только помолвлен, к тому же не со своей женой, если вам ясно, что я хочу сказать). — Но я кое-что понимаю в этих делах, — добавил я, — и если вам нужен совет…
— Не в этом дело, — перебил он меня, — я не хочу, чтобы вы надо мной смеялись. Я думал, что если вы человек женатый, вы бы поняли все лучше. Нет ли в этом доме какой-нибудь опытной здравомыслящей женщины?
— У нас служат женщины, — ответил я. — Что касается того, здравомыслящие они или нет, то на этот счет могут быть разные мнения. В общем они — обыкновенные женщины. Позвать вам горничную?
— Да, пожалуйста, — сказал он. — Подождите минутку, давайте сначала откроем это.
Он принялся распутывать веревку, потом вдруг выпустил ее и усмехнулся.
— Нет, — проговорил он, — откройте-ка вы, только осторожно, это будет для вас сюрпризом.
Я не очень-то люблю сюрпризы. По собственному опыту я знаю, что они большей частью бывают неприятными.
— Что там такое? — спросил я.
— А вот откроете и увидите, — ответил он, — вреда вам от этого не будет.
И, отойдя, он снова захихикал.
«Ну, — сказал я себе, — надеюсь, этот субъект ничего плохого не задумал». И вдруг странная мысль
