изымались в связи с кончиной или развенчанием очередного идеолога и попадали в соседнее помещение, где использовались в спектаклях театра как реквизит. В 'Чайке' Эфроса я выходил в качестве Тригорина в сад и разговаривал с Ниной Заречной, держа в руках прекрасно изданную биографию Н. С. Хрущева Даже ты, Боря, этого не помнишь!
Впоследствии Марку Захарову удалось выселить Дом политпросвещения на Трубную площадь и на его месте оборудовать кабинет главного режиссера, по размерам и архитектуре напоминающий зал заседаний Совета Безопасности ООН. Сегодня, когда мы с тобой ведем эти диалоги, Дом политпросвещения уже выселен с Трубной площади, но ко времени, когда эта книга появится в книжных магазинах (если появится), может случиться, что Дом политического просвещения въедет обратно во все театры обновленного Союза.
В годы, о которых ты вспоминаешь, Театр имени Ленинского комсомола представлял собой странный организм. Не было режиссуры в прямом, профессиональном смысле этого слова, но было созвездие личностей. Во главе этих личностей находилась умнейшая, талантливейшая, необыкновенно проницательная и навсегда шокированная действительностью Софья Владимировна Гиацинтова и взрывная, мощная, безапелляционно прямая Серафима Германовна Бирман. Этот тандем руководил коллективом, что являлось уникальным случаем в истории мирового театра. Рядом были 'старые мастера' Берсеневского театра Соловьев, Вовси, Пелевин, Всеволодов, Шатов, Брагин - удивительно одаренная, разбросанная своими собственными усилиями по всем мелочам искусства личность (писал эстрадные фельетоны и вступительные монологи, ставил массовые зрелища, выступая где угодно и в чем угодно, был остроумен, импозантен, круглосуточно ироничен и имел в жизни одну сверхзадачу сделать все возможное, чтобы любыми правдами и неправдами, подключая ко всему свое титаническое обаяние, не выходить на сцену родного театра - основной 'помехи' его бурной жизни). Символично, что роль в 'Первой Конной', о которой ты вспоминаешь, предназначалась именно ему и он, интуитивно учуяв во мне достойного продолжателя своего жизненного и творческого кредо, одним поворотом интриги свалил этот эпизод на мои хрупкие плечи.
Молодежь театра, его репертуарная основа - ученики Студии театра, мои друзья и 'наставники': В.Ларионов, М.Лифанова, Л.Лосев, Леонид и Римма Марковы, Г.Карнович-Валуа - 'тянули' репертуар, были любимцами своих учителей Гиацинтовой и Бирман и приняли меня в свой круг и в свою жизнь с испытательным сроком. А жизнь была бурная, веселая и воистину актерская. Римма и Леня Марковы жили в 'пенале' размером в пять квадратных метров (это точные параметры), переоборудованном под жилье из служебной проходной театра во дворе дома, рядом с котельной и около огромной кучи угля. Из двери, с улицы, попадали в 'кухню' (7,5 кв.м), а из нее - в холл, гостиную, столовую и спальню (4 кв.м). Этот метраж не мешал 'особняку' Марковых быть круглосуточным салоном творческой молодежи Москвы. Сидя на полу, пел Коля Сличенко (как он тогда пел!), что-то тихо и мягко мурлыкал Володя Трошин (еще далеко было до звездного часа 'Подмосковных вечеров'). Забегал 'на огонек' Смоктуновский, отпущенный своей очаровательной, но строгой женой Суламифью (зав. женской пошивочной театра) погреться в лучах марковской личности.
Кстати, о 'проницательности' Гиацинтовой. Я помню, как те же Марковы привели к ней никому не известного, кроме них, иногороднего артиста Смоктуновского и умоляли под свою ответственность попробовать его в репертуаре. Гиацинтова и Бирман попробовали, не вдохновились и внимательно следили, чтобы в 'ответственные дни' не он играл свою небольшую роль в спектакле 'Колесо счастья', а играл бы первый состав.
Я помню, как тот же Владимир Брагин привел к нам своего тифлисского приятеля Георгия Товстоногова, уговаривая дать ему режиссерский дебют в театре. Даже он не уговорил, и Товстоногов уехал, уехал и Смоктуновский. Уехали, чтобы стать Товстоноговым и Смоктуновским!
Леонид Марков был для меня в те годы идеальным воплощением актера и мужчины. Богема не в литературно-теоретическом плане, а в наглядно-житейском пленяла меня совершенно серьезно. Он был для меня авторитет.
Стройный и гибкий, как лоза, сильный и пластичный, с жеманно-порочной речью, наделенный универсальным актерским диапазоном. Витающий над ним донжуанский, немного жутковатый ореол безотказной любви - все это пленяло и подчиняло.
В 1958 году у меня родился сын. Разочарование мое было безграничным: я хотел дочь! Я мечтал о дочери. Родители, жена, друзья, коллеги наперебой уговаривали меня, что я идиот, что все прогрессивные отцы во все времена и у всех самых отсталых народов мечтали о сыновьях - продолжателях рода, дела, фамилии и т.д. Я вяло кивал и убивался. Наконец слух о моих терзаниях дошел до Леонида Васильевича, и он призвал меня для разговора.
- Малыш, - сказал он, мягко полуобняв меня за плечи. - Я слышал, что у тебя там что-то родилось?
- Да! Вот!.. - и я поведал ему о своих терзаниях.
- Дурашка! Сколько тебе лет?
- Двадцать четыре.
- Мило! Представь себе, что у тебя дочурка. Проходит каких-нибудь семнадцать лет, ты сидишь дома, уже несвежий, лысеющий Шурик, и ждешь с Таточкой свою красавицу Фиру. А Фиры нет. Она пошла пройтись. Ее нет в двенадцать, в час, в два. Ты то надеваешь, то снимаешь халатик, чтобы куда-нибудь бежать, и вдруг звонок в дверь. Вы с Таточкой бросаетесь открывать. На пороге стоит лучезарная, счастливая Фира, а за ней стою Я! 'Па-па, - говорит она, - познакомься, это Леня'. Ты втаскиваешь ее в дом и в истерике визжишь все, что ты обо мне знаешь и думаешь! 'Папочка, говорит она, - ты ничего не понимаешь: я его люблю'. И я вхожу в твой дом. Малыш! Тебе это надо?
С тех пор я хочу только сыновей.
Боря, хватит отмалчиваться - подключайся!
АНТИЮБИЛЕЙ УТЕСОВА
Иосиф Леонидович Прут, которого люди разного возраста вовсе не из амикошонства зовут Оня Прутик, любит повторять, что из всех форм-деятельности только общественная работа почему-то материально не поощряется, хотя именно ей отдаются лучшие силы и помыслы.
Говорю об этом потому, что юный Ширвиндт вполне мог бы расписаться под этими словами. Господи, на скольких юбилеях он выступал, в скольких вечерах актерской самодеятельности принимал участие! Но... крови и нервов при этом он попортил изрядно, особенно близким.
На следующий день после антиюбилея Плятта состоялось заседание Совета Дома актера. В него входили самые известные актеры, режиссеры, критики, близкие к Дому. Эскин собирал нас не так уж часто, всего пару раз в году, чтобы напомнить о днях прожитых, а главное - подумать о будущем. Обычно заседания эти устраивались в гостиной, между репетициями и спектаклями, за чашкой чая. Все приходили с удовольствием, ибо помимо любви к Дому и Эскину постоянно испытывали потребность в общении друг с другом.
У входа меня встретил Леонид Осипович Утесов, поздравил, расцеловал за Плятта и сказал буквально следующее: 'Я понимаю, дать мне это, - он выразительно указал на грудь, намекая на Звезду Героя, о которой мечтал, как ребенок, вы не можете. Но сделать старику приятное под занавес и устроить антиюбилей вполне в ваших силах'. Тут же подошел Эскин и заявил, что еще вчера подумал о том же. А раз Леонид Осипович сам изъявил желание, мы сделаем это немедленно. Так что моего согласия фактически и не требовалось.
Я очень любил Утесова. Но, честно признаюсь, мне и в голову не пришло бы устраивать его антиюбилей. Для этого нужны как минимум три обстоятельства: всеобщая любовь, знание предмета и способность героя отнестись к самому себе иронически. Наличие первых двух не вызывало никаких сомнений. А вот третье нуждалось в прояснении.
Да, Леонид Осипович - настоящий одессит. Он любит шутку, юмор, умеет разыграть анекдот - все верно. Но далеко не каждый, даже самый остроумный человек готов посмеяться на самим собой. Тем не менее отступать было некуда, и я стал мучительно думать прежде всего о форме будущего спектакля. Повторять ход с выпуском кинопанорамы, который был использован на антиюбилее Плятта, бессмысленно.
Помогло мне чтение книги Утесова 'Спасибо, сердце!'. Ну, конечно же, антиюбилей лучше всего
