от своих молитв счастливее не стала.
Миссионеры
— У Зайца всё, конечно, кончилось истерикой. Всё ведь делает безрассудно, хотя, разумеется, из самых лучших побуждений. Но нельзя же вешать на себя и своих близких задачи непосильные! Вот и вы всегда помните: вера — это прежде всего рассудительность. Есть силы — копай глубоко, возводи фундамент. Нет сил — яички расписывай, букеты собирай. Поливай морковку на огороде. Захочет Господь — даст силы и на большее.
Мало того что у Зайки мать умерла. И ребёнка не с кем оставить, но явился теперь этот замечательный отец Дмитрий, у которого всегда для всех жаждущих Слова Божьего двери открыты и стол накрыт, и обхождение деликатное. А если кто издалека приехал — то ему и крыша над головой, и постель постелена. Но ведь всё это чьи-то руки должны делать! Тут Зоенька, конечно, всегда на своём месте! У неё всегда тысячи дел — стирать, варить, гладить, потчевать, чем бог послал… но ведь у неё дочка всё время болеет. Ей врачи требуются и мало ли чего ещё. А Зоя ни одному человеку «нет» сказать не умеет — вот и устает до истерики, а когда это с ней начинается, то я от неё одни жалобы слышу да слёзы, а там у Дмитрия или у себя дома — ей всем улыбаться надо и помогать. О. Дмитрий — не только духом, но и физически крепкий батя, огонь, воду и медные трубы прошедший. А уж если ты курицына дочь и все твои труды истериками да слезами кончаются, то смири себя, не хватайся за тысячи дел… А тут такое два года назад отмочила, что мы не знали, что с этим её очередным протеже делать и куда от него деваться. Тогда Зоя к родным в Казань на недельку отдохнуть поехала. А оттуда привозит нам в Москву подарок — молодого человека лет двадцати восьми — татарина Рустама. Оказывается, там в Казани она расписала ему московских христиан и христианство в самых хохломских тонах и привезла в Москву принимать православие к о. Дмитрию. Рустама окрестили. Москвичи — народ хлебосольный. Сегодня Рустам у одних обедает, завтра — у других ночует, а больше всего и чаще всего — у о. Дмитрия в храме: проповеди слушает, книжки религиозные читает, а работать пока нигде не работает, так как прописки нет. Пока у Дмитрия в храме Зойке на кухне помогает, и домой в Казань ему после Москвы уже неохота, а вот сопровождать Зайца в гости ко всем нам охота. И все его как своего везде принимают. Вот он и решил, что христианство — это сплошной праздник, и когда кто-то намекнул ему, что возиться с ним — радость не очень большая, он твёрдо сказал, что из Москвы не собирается и добьётся здесь и работы, и прописки, и при этом назанимал у всех нас, Зайкиных друзей, кучу денег. А вот отдавать их было действительно не из чего. Тут все как-то незаметно и постепенно отказали ему в содержании. Перестали его принимать у себя, наговорили ему массу неприятных вещей. Так что в один прекрасный день оказался он на вокзале и слонялся какое-то время по разным московским вокзалам, подрабатывая то грузчиком, то дворником, то носильщиком, а потом однажды пришёл ко мне. Мы долго с ним проговорили в тот день. Он умолял не обижаться на него. Попросил у меня денег на дорогу в Казань, обещав обязательно выслать по приезде. Я, конечно, не поверила, но заняла на следующий день для него эти деньги. Он пришёл за ними, благодарил за всё, поцеловал мне руку и исчез. Через несколько дней он появился снова, но весь грязный и оборванный и сказал, что передумал и остаётся в Москве.
— Но ведь вы мне обещали уехать!
— Вера Сергеевна! Я нашёл здесь работу и жильё и скоро смогу отдать вам долг. Только, умоляю, никому из «ваших» пока не рассказывайте и позвольте мне, пожалуйста, хотя бы изредка приходить к вам и говорить с вами. Не знаю почему, но все ваши знакомые за что-то не любят меня. Не пойму, что я им сделал.
— Хорошо, Рустам, ваш неотъезд останется нашей с вами тайной. Только вы дадите слово, что будете честно работать и постепенно заработаете себе комнату.
Он обещал. А ещё через несколько месяцев он пришёл ко мне аккуратно одетый, вымытый и посвежевший. За это время он успел жениться на вдовушке-москвичке с квартирой, прописаться. Сейчас аккуратно посещает православный храм рядом с домом, где и работает дворником. Тогда я спросила, как обстоит дело с уплатой долгов всем нашим с Зоей знакомым, которые так охотно давали ему в долг в первое время, когда он только появился у нас.
— Никак, — ответил Рустам. — Они помогли ближнему. Когда кому-то из них нужна будет моя помощь — я помогу им.
После этого разговора он приходил ко мне ещё несколько раз. Приносил цветы. Рассказывал о своей жизни здесь и о том, какая у него заботливая и любящая жена. Теперь приходит реже. Потому что мне всё труднее и труднее с каждым днём принимать гостей — все-таки 87 — это вам не 60 и даже не 78. Вот даже сегодня звонил перед вашим приходом и просил разрешения прийти, но я так плохо себя чувствую последнее время, что принять ещё одного гостя просто нет сил, — виновато улыбнулась она. — Да к тому же сейчас у меня бывает так много наших общих с ним знакомых, что, увидев его здесь, меня обвинят в том, что я покрываю должника. А я, если честно, считаю, что они полностью оплатили свою жажду приключений и гордыню миссионерства.
Дальше продолжать разговор Вере Сергеевне было трудно, как и сидеть. Извинившись, она прилегла на кушетку и показала мне рукой, что не может больше говорить и хочет побыть одна.
Ночная встреча
Что бы ни произошло — всё во благо. Смерть — так смерть… Надо научить себя не бояться ходить в этой кромешной темноте в одиночку. Теперь часто придется возвращаться с работы так поздно и…
Тихий свист — и смутное лицо подростка вынырнуло из тьмы, и следом — ещё два таких же призрачных лица по другую сторону тротуара. Внезапно вспыхнувший внутри сигнал опасности, неторопливо, словно включился тормозной аппарат, развернул её на сто восемьдесят градусов, и сильно притуплённый инстинкт вяло приказал: топай отсюда! Бежать она не смогла бы. Ноги почему-то отяжелели вдвое. Но резко ускорила шаг, налегая грудью на сильно уплотнившийся воздух. И с каждым шагом он всё продолжал сгущаться и засасывать. Снова тихий свист и приглушённые голоса на незнакомом языке — таджикском, казахском, азербайджанском? — она не могла различить, как неразличимы были в темноте их лица. Позади себя она слышала гулкие в ночной пустоте шаги одного из них. Неторопливые шаги. Господи! Ведь мне нужно бежать! Он спокойно взял её под руку, крепко прижав к себе. Её попытка высвободиться оказалась тщетной. Она ошиблась. Он уже не подросток. На нём форма солдата строительного батальона.
— Дай понесу, — потянулся он за продуктовой сумкой в её левой руке — той, которую он крепко прижал к себе.
— Не надо. Не надо. Спасибо, я сама, — заупрямилась она, быстро перехватив сумку правой, в которой тоже была такая же болоньевая сумка с редкими книгами — двумя романами Бёлля, данными ей на неделю.
— Дай понесу, — снова попытался отобрать у неё ношу и одновременно с удвоенной силой обхватывая женщину правой.
Снова вяло мелькнула и тотчас пропала мысль о бегстве. Привычка к сидячему образу жизни и неумеренному запойному чтению окончательно атрофировала у неё способность бегать, да и в юности она бегала плохо.
— Дай понесу, дай понесу, дай понесу, — заладил он, и она почему-то с не меньшей тупостью затвердила своё: сама, сама, сама, сама — уже плохо понимая, что и зачем произносят её губы. И почему ей никак не удаётся отцепить от себя его руки — ведь она на голову выше его и всегда считала себя сильной, а свои руки — цепкими руками неплохой пианистки. Но сейчас она бессмысленно цеплялась за сумки, а одеревеневшее и неожиданно оказавшееся пустым и лёгким тело через мгновение было развёрнуто и жёстко прижато поясницей к округлому выступу цоколя магазина «Свет».
