Но неважно, что Бернард не находил общего языка с детьми, – Фрэнка всегда привлекало и опьяняло присутствие мужчин в доме. Он был в восторге от их громких голосов и не боялся их. Ему было любопытно, почему они скупее на улыбку, чем женщины. Он любил слушать, как они смеются – с хрипотцой и раскатами. Их запах ему тоже нравился.
Кроме дяди Гордона. Его запах был Фрэнку совсем не по душе. И в самом деле, другого такого, как Гордон, трудно было сыскать.
– Как увижу его, так он все больше на мертвеца похож, – поделилась однажды Марта с Кэсси.
Это было правдой. Болезненно-желтая кожа, тонувшая во впалых скулах, была будто наклеена на череп, как китайская рисовая бумага, на которой четко вырисовывалась каждая складка и выпуклость головы. Сходство с черепом подчеркивалось почти полным облысением. Фрэнк, который в то время учился счету, рассмешил всех, попытавшись посчитать волосы на голове у Гордона. Откуда-то из-под правого уха через макушку у него были прилизаны девять жирных седых прядей, обрывавшихся прямо над левой бровью. Когда Фрэнк начал подсчет, Гордон ухмыльнулся и, к несчастью, обнажил два ряда пожелтевших колышков, от которых далеко вглубь уходили красные десны. Увидев эту жуткую ухмылку, Фрэнк отпрянул и прекратил счет.
Гордон выставлял напоказ провалившиеся десны всякий раз, когда начинал говорить. И каждый раз сначала он протяжно поскуливал, будто в тисках запора, скованный героической борьбой с самим собой в попытках облечь в слова свою мысль.
– Гордон, еще кусочек пирога с солониной?
– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, мм, в принципе, можно, правда, я не…
Было у него еще приводившее всех в бешенство обыкновение не заканчивать фразу.
– Может, тогда сэндвич с сыром и солененьким огурчиком?
– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, ну, мм… ну, хорошо бы, оно бы, конечно, мм…
Новый в доме человек, как это было в свое время с Бернардом, а до него с Уильямом, выжидающе подавался вперед, любезно предоставляя Гордону время договорить до конца. И ждал. Но напрасно. Гордон в каком-то ужасе выпучивал глаза и растягивал губы над убегающими деснами, как будто эта досадная пауза так же поразительна для него, как и для других. Марта и ее дочери обычно просто перепрыгивали через такую расселину, совали ему в ледяную руку тарелку или чашку и продолжали разговор.
– Гордон, чаю?
– Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э, мм, ну, не то чтобы…
– Ну, на, держи. Кэсси, отрежь-ка еще пару кусочков черного хлеба.
Но череп, повисшие в воздухе фразы и даже десны, бежавшие прочь от зубов, – это все еще куда ни шло. Больше всего Фрэнку было не по себе от запаха. От Гордона странно пахло. Отдавало жидкостью для бальзамирования и чем-то еще, менее уловимым. Возможно, в жидкость для бальзамирования попало немного мертвечины.
После ноябрьских налетов на Ковентри в 1940 году, когда погибли сотни людей и больше тысячи было ранено, Гордона призвали на вспомогательные работы в похоронное бюро. До войны он служил в швеИном цехе, но, поработав на очистке города после бомбардировок, он увлекся. ШвеИное дело все больше переходило в руки к женщинам, и, хотя он оставался бригадиром на ткацкой фабрике, теперь он, кроме этой работы, еще и готовил покойников к отправке в городской крематорий, и это занятие, по-видимому, приносило ему больше радости.
Марта отказалась вверить Фрэнка попечению Аиды и Гордона, хотя они были первыми на очереди. Может быть, когда-нибудь его и придется оставить под их присмотром, но пока она не решалась отдать мальчика серьезной и мрачноватой Аиде (у нее самой детей не было, и от этого она всегда испытывала некоторую горечь) и живому трупу, каким был ее муж. Нет, если искать помощи, то только не у них.
Наконец снедь была уничтожена, и Марта, по своему обыкновению не двигаясь с места, стала дожидаться, когда воцарится тишина. Кажется, только дети удивились, что все вдруг замолчали сами.
– Вы все знаете, зачем я вас позвала, – сказала Марта.
Да, им это было ясно. Кто-то смотрел на Марту. Кто-то, вроде бы не собираясь гадать, внимательно рассматривал чайнки на дне чашки. Фрэнк понятия не имел, что речь пойдет о нем. У Кэсси был подавленный вид.
– В общем, как я вам говорила, что касаемо мальца, нам всем придется по очереди за ним ходить. Может, можно было и получше что придумать, но семья у нас всегда была дружная, – при этих словах послышался одобрительный шепот, – и, как бы там ни было, дружной и остается, и видимся мы часто, – снова шелест одобрения, – только вот нынче что-то суставы у меня расшалились, да еще Бити учиться уехала, короче, мне нужна помощь, вот что я хочу сказать. Вопрос в том, кто будет помогать. Вы все небось станете говорить, что заняты тем да этим, так я вот что скажу. Все по очереди будете его воспитывать, как бы там ни повернулось. Обещали – делайте. Но я так думаю – Фрэнку надо в дом, где мужик есть. Вы же видите, как он к мужчинам тянется, и так три года с лишком среди юбок и все такое. Так что для начала скажу, что двойняшки наши потом его возьмут, не сейчас.
Эвелин и Ина, казалось, почувствовали вину и облегчение одновременно.
Встал Бернард. Он заложил палец под отворот пиджака – наверное, так он начинал выступления на политических митингах.
– Мы говорили об этом с Бити, миссис Вайн, – произнес он так, будто обращался к слушателям, столпившимся вокруг импровизированной трибуны. – И мы оба готовы взять его в любое время. Когда скажете.
– Ну, это дурость, конечно, – сказала Марта. – Вы ведь друг от дружки отдельно живете, в разных норах.
Бернард залился краской.
– Мы думали об этом. Может быть, мы переедем. В коммуну под Оксфордом.
– В коммуну! – воскликнула Аида. – Что-то не нравится мне это.
