начальнику клуба.
— Возьмите и повесьте дома над кроватью. Будете вставать по утрам, одевайтесь точно так.
— Слушаюсь, — глуховато ответил Сокольский и собрался уходить.
— Да, обождите! — Полковник пристально посмотрел в лицо лейтенанта. Он вспомнил: дня два назад замполит докладывал о том, что начальник клуба просит выделить ему отдельную комнату в одном из новых домов, которые будут отстроены к лету. Тогда Жогин не обратил на это внимания. А сейчас ему вдруг стало не по себе. Почему это Сокольский обращается с таким вопросом не к командиру, а к заместителю?
— Так что же вы молчите? Квартиру просили?
Лейтенант заволновался, не зная, как лучше ответить.
— Почему не хотите жить в общежитии? — допытывался полковник. — Не нравится?
— Нет, не поэтому. Ситуация такая складывается, товарищ полковник.
— Какая? Женитесь, что ли?
— Вроде этого.
— Почему так неуверенно говорите?
— Да не знаю, как оно еще получится. Поеду в отпуск, посмотрю.
— А квартиру, значит, подавайте. Нет, Сокольский, когда женитесь, тогда и о квартире говорить будем. Поняли?
Лейтенант задумался.
— Куда же я жену-то привезу, в клуб, что ли?
— А чего стесняться, везите в клуб, — сказал Жогин. — Мы, знаете, как в свое время жили? В шалашах. И еще вот что я скажу вам, Сокольский. Пора понять, что по таким вопросам надо обращаться непосредственно к командиру. И не так просто, а сядьте и напишите рапорт. Да пишите твердо, без этого своего «вроде».
— Слушаюсь, — ответил лейтенант.
— Ну вот и все. Теперь оставьте мне один плакат, остальное забирайте и несите к замполиту.
Сокольский ушел. Жогин вынул из стола несколько кнопок и прикрепил плакат к стене между окнами.
Затем он вызвал своих заместителей и начальника штаба. Первым пришел подполковник Сердюк. Широколицый и строгий на вид мужчина. Совсем недавно ему исполнилось тридцать восемь лет. Но стоило подполковнику обнажить преждевременно полысевшую голову, как людям начинало казаться, что этому офицеру, вероятно, перевалило уже за сорок пять.
Сердюк почти всегда в помещении ходил в фуражке. В ней, он вошел и в кабинет командира. Жогин стоял, широко расставив сильные ноги, нетерпеливо пожевывал губами.
— А ну, боевой заместитель, посмотри-ка на плакат. Хорош, правда?
Сердюк согласно кивнул головой.
Вошел начальник штаба майор Шатров, плотный, большеглазый, постоянно розовый и немного щеголеватый. Он молча вытянулся, легонько щелкнул каблуками. Следом за ним в кабинете появился заместитель по политчасти подполковник Григоренко, неторопливый, усатый, с постоянным, чуть приметным прищуром сероватых глаз. У него было завидное качество — в любой обстановке сохранять спокойный, невозмутимый вид.
— Вот что, товарищи, — сказал полковник, подняв голову. — Во-первых, прошу обратить внимание на строевые занятия. Нельзя же отрабатывать шаг, если на плацу листвы по колено. Я предупредил командиров. В другой раз буду наказывать. Во-вторых, надо требовать, чтобы у личного состава был надлежащий внешний вид. Опять сегодня Сокольскому сделал замечание. Безобразие. Вот посмотрите. — Он показал пальцем на плакат. — Специально издали. И правильно. Внешний вид — это лицо солдата. А мы забываем.
— Точно, — подтвердил Сердюк. — Беда такая имеется. Плакатик очень даже кстати. Заставим в ротах поработать.
— Агитаторов надо мобилизовать, — подсказал Григоренко.
Жогин махнул рукой.
— Что тут сделают агитаторы? Пусть сами командиры воспитывают. — Он повернулся к начальнику штаба и распорядился:
— Позвоните комбатам и скажите, что полковник приказал.
— Слушаюсь, — ответил Шатров, чуть наклонившись вперед, и первым вышел из кабинета.
Оставшись один, Жогин долго расхаживал от стены до стены. Потом сел за стол и начал просматривать давно уже принесенные начальником штаба документы. Здесь были донесения о состоянии боевой техники, вооружения, сводки о расходе горючего. Вместе с ними лежало письмо председателя колхоза «Маяк» Фархетдинова. Он просил помочь ему в борьбе с волками, которые в этом году не давали покоя стадам овец и коров.
Жогин перечитал письмо трижды, подумал: «Что же, мы воевать с волками будем? Боевую учебу в сторону — и вперед, в атаку на волков. Нечего сказать, красиво получится. И сообразит же этот Фархетдинов». Потом он вспомнил, что Григоренко с Шатровым иногда ходят на охоту. Взял красный карандаш и написал размашисто через все письмо: «На данный факт обращаю внимание наших охотников». Подчеркнув это жирной чертой и отложив письмо в сторону, он стал просматривать другие бумаги.
В кабинет снова вошел Григоренко.
— Что у вас ко мне? — строго спросил Жогин.
— Насчет агитаторов, товарищ полковник. Зря вы недооцениваете такую силу. Есть ведь товарищи хорошие, инициативные.
Жогин улыбнулся:
— Значит, зажимаю?
— Так получается. Ведь к вашим словам прислушиваются, потом в ротах начинают их повторять. В результате люди становятся безынициативными.
Жогин покачал головой:
— Ох, и любите вы, политработники, козырять словечками: инициатива, самостоятельность, творческий подход. Сказки это! Армейская дисциплина держится на железной руке командира. — И он с такой силой сжал пальцы в кулак, что кожа на них побелела. — А что получится, если ослабить эту руку? Расползутся пальцы в стороны, и все. А вы мне суете под нос творческий подход. Армия есть армия. Военная дисциплина не терпит рассуждений. Приказал командир на смерть идти — иди. А то начнете раздумывать, какой тут подход: творческий или не творческий.
— Солдат все должен делать обдуманно, сознательно, — сказал Григоренко. — И на смерть людей ведет прежде всего высокая сознательность. Не будет ее — и рука ваша окажется слабой, товарищ полковник.
— Громко, ничего не скажешь, — усмехнулся Жогин. — Кстати, я слышал, как вчера в третьей роте ваши агитаторы прививали солдатам эту самую высокую сознательность. Целый вечер о космических мирах книжки читали, а о том, что два человека за неряшливый вид по наряду получили, ни слова.
— Подсказали бы. Ведь люди-то молодые.
— Бросьте! — повысил голос Жогин. — Развели болтунов и еще защищаете. Пусть лучше устав учат да пример в службе показывают. И вообще поменьше читайте мне лекций об этих творческих подходах. Я их наслушался от прежнего замполита Травкина. Хватит!
Григоренко прищурился, как бы говоря: знаю, знаю, на что намекаете, товарищ полковник.
Громкий стук в дверь прервал разговор. В кабинет вошел начальник штаба. Выслушав его доклад, Жогин сел в машину и поехал, как он любил говорить, в войска. По дороге задумался: «А похоже, плохо знает Григоренко историю с Травкиным. Тот ведь тоже начинал с рассуждений о каких-то новых методах воспитания, о внимании к солдату, а потом клеветать на командира стал. Вот личность! Теперь, наверно, поумнел без погонов-то. Пусть еще спасибо скажет, что не привлекли, как полагается, за безобразия. А надо было».
В батальонах пробыл он до самой темноты. Когда возвращался, всюду уже светились огни. Из приоткрытых дверей слышалась негромкая хоровая песня.
