всего не подозревали, что на них запечатлены приобщенные не к тайнам ордена, а к высоким идеям марксизма-ленинизма.
Пока Рукие собирала журналы, освобождая на столе место для завтрака, Саим просматривал свежие газеты, просунутые под дверь.
— Знание того, что статьи не есть сама жизнь, а просто-напросто статьи и в каждой присутствует некоторая доля фантазии, тоже ничего не изменит, — заключил он.
Три мушкетера
Я спросил его о врагах. Он считал. Считал. Считал.
Тридцать два года назад он описал, какими будут его похороны, двадцать лет назад он боялся, что они будут такими, как он описал. Были они именно такими. Участников церемонии, включая лежащего в гробу умершего писателя, было девять: двое из маленького частного дома для престарелых, служитель и сосед по комнате, пенсионер-журналист, которому когда-то в самое блестящее время своей карьеры он в чем-то помог, два растерянных родственника, которые не имели ни малейшего понятия о жизни и творчестве покойного, странная женщина в шляпке с вуалью и брошью, напоминающей те, что прикреплялись к головным уборам султанов, имам эфенди (Имам — духовное лицо, главный служитель мечети, глава религиозной общины) и я. Когда гроб опускали в могилу, разыгралась снежная метель, поэтому имам скороговоркой прочитал подобающие молитвы, а мы наскоро побросали землю. После этого все разошлись.
Когда я познакомился с покойным, он был известным публицистом, ему было семьдесят, а мне тридцать. Я собирался в Бакыркей (Район Стамбула на берегу Мраморного моря.) навестить приятеля и уже садился на пригородный поезд в Сиркеджи, как вдруг увидел его и еще двух популярных журналистов моего детства и юности, сидящих в вокзальном ресторане; перед ними на столе стояли стаканы ракы. Поразительным было не то, что эти три старца, герои моих литературных мечтаний, каждому из которых было сейчас по семьдесят, оказались в вокзальном ресторане, среди простой толпы, а то, что эти три рыцаря пера, которые на протяжении всей жизни ненавидели и оскорбляли друг друга, собрались, словно три мушкетера Дюма- отца двадцать лет спустя, спокойно сидели и пили за одним столом. За свою полувековую журналистскую деятельность три бойких на перо скандалиста пережили трех султанов, одного халифа и трех президентов; в чем только не обвиняли они друг друга: в безбожии, младотюркизме, западничестве, национализме, масонстве, кемализме, республиканстве, измене родине, приверженности падишаху, сектантстве, плагиате, нацизме, пособничестве евреям, арабам, армянам, гомосексуализме, оппортунизме, поддержке шариата, коммунизме, проамериканских настроениях и — мода самого последнего времени — экзистенциализме (один из них написал тогда, что самым крупным экзистенциалистом был Ибн Араби, а Запад через семьсот лет заимствовал его идеи и стал подражать ему). Некоторое время я наблюдал за тремя рыцарями, а потом, повинуясь внутреннему побуждению, подошел к их столику, представился и выразил восхищение их творчеством, стараясь быть одинаково внимательным к каждому.
Я хочу, чтобы читатели поняли: я был энергичен, молод, удачлив, уверен в себе и самонадеян, я подошел к ним с добрыми намерениями, но не без задней мысли. Я только что стал ведущим рубрики и ничуть не сомневался, что в те дни меня читали больше, чем их, я получал больше читательских писем и, уж конечно, лучше писал; если бы я не был уверен, что им известны как минимум два первых обстоятельства, я ни за что не осмелился бы подойти к этим трем мэтрам моей профессии.
Они поморщились, когда я назвал свое имя: я с радостью принял это как знак победы. Они отнеслись бы ко мне гораздо лучше, если бы я был не преуспевающим журналистом, а их рядовым почитателем. Они даже не пригласили меня сесть, мне пришлось ждать; потом посадили, но тут же послали на кухню, как официанта, я сходил; потом им захотелось посмотреть свежий журнал, я сбегал и принес; одному я очистил апельсин, другому изловчился быстренько поднять уроненную салфетку; на вопросы я отвечал так, как им было приятно — робея и смущаясь: нет, французского, к сожалению, не знаю, но вечерами пытаюсь со словарем осилить «Цветы зла». Мое невежество делало мою победу еще нестерпимее для них, но поскольку я очень стеснялся, вина моя смягчалась.
Годы спустя, когда я проделывал такие же номера в присутствии молодых журналистов, я понял: три мастера прикидывались, что не обращают на меня внимания, когда разговаривали между собой, но на самом деле они старались произвести на меня впечатление. Я слушал их молча и уважительно: почему немецкий ученый-атомщик, имя которого не сходило в те дни со страниц газет, захотел принять ислам? Когда патриарх турецкой газетной журналистики Ахмед Мидхат-эфенди ((1844-1913) — турецкий писатель, просветитель; эфенди — вежливая форма обращения) подстерег на улице в ночи одержавшего над ним верх в публичной дискуссии коллегу и побил его, взял ли он с противника слово прекратить ведущуюся между ними полемику? Бергсон — мистик или материалист? Какие есть доказательства существования «другого мира», спрятанного на нашей Земле? Кто те поэты, которых осудили в последних аятах двадцать шестой суры Корана за то, что они не верили в Аллаха и не соблюдали обрядов, но делали вид, что верят и соблюдают? Андре Жид в самом деле был гомосексуалистом или, понимая пикантность этой темы, подобно арабскому поэту Абу Нувасу (р. 747-762, ум. 813-815) — арабский поэт, воспевавший обыденную жизнь), любил женщин, но сознательно наговаривал на себя? Когда Жюль Берн в своем романе описывал площадь Топхане и фонтан Махмуда I, он наделал ошибок потому, что писал с гравюры Меллинга, или потому, что слово в слово переписал описание из «Воспоминаний о Востоке» Ламартина Мевляна ((господин, наш учитель, перс. ) — титул поэта-суфия, основателя суфийского ордена Джалалиддина Руми (1207-1273), ставший как бы вторым именем поэта) включил в пятую книгу «Месневи» (Месневи — жанровая форма поэзии Востока, состоит из попарно рифмующихся двустиший. «Месневи» — поэма Д. Руми из 6 томов притч и проповедей) рассказ о женщине, умершей во время совокупления с ослом, из-за занимательности истории или в назидание людям?
Деликатно обсуждая этот вопрос, они бросали взгляды в мою сторону, а потом их белые брови подали мне знак говорить. Я сказал, что, по моему мнению, рассказ был помещен в книгу так же, как и все другие рассказы, его просто прикрыли тюлевым покрывалом морали. Тот, на похоронах которого я был вчера, спросил: «Сын мой, вы пишете статьи для воспитания нравственности или ради развлечения?» Чтобы продемонстрировать, что у меня имеются четкие суждения по каждому вопросу, я выпалил первое, что пришло в голову: «Для развлечения». Мой ответ им не понравился. Они сказали: «Вы еще молоды и стоите в начале профессионального пути, мы дадим вам кое-какие советы!» Я стремительно вскочил с места: «Эфенди, я хотел бы записать ваши наставления!» Я помчался к кассе, взял у владельца ресторана стопку листков. И вот теперь я хочу поделиться с вами, мои читатели, наставлениями, записанными зелеными чернилами моей гладенькой ручки на обороте ресторанных бланков; итак, на одной стороне — название ресторана, а на другой — наставления, которые я получил во время той долгой беседы в воскресенье.
А. АДЛИ. В тот зимний день на нем был костюм кремового цвета из английской ткани (я так пишу, потому что у нас всякую дорогую ткань называют английской) и темный галстук. Высокого роста, ухоженный, с расчесанными седыми усами. Ходил с тростью. Он выглядел как английский джентльмен, у которого нет денег; впрочем, не знаю, можно ли быть джентльменом без денег.
Б. БАХТИ. Галстук перекошен, как и лицо. Одет в старый неглаженый пиджак в пятнах. Под пиджаком — жилет, в кармане жилета — цепочка от часов. Толстый, неряшливый. Беспрерывно курил, называл сигареты «Мой единственный друг!» и говорил, что настанет день, когда единственный друг предаст одностороннюю дружбу и убьет его, остановив сердце.
Дж. ДЖЕМАЛИ. Маленького роста, нервный. Старается выглядеть опрятным и респектабельным, несмотря на скромную одежду учителя-пенсионера. Выцветший пиджак, брюки почтальона и ботинки на толстой пластиковой подошве. Сильно близорукий, в очках с толстыми стеклами. Неприятная внешность, которую можно было бы назвать недружелюбной.
Итак, наставления мэтров и мой жалкий комментарий: 1. Дж.: Работа только для удовольствия оставляет журналиста без компаса в открытом море. 2. Б.: Журналист — не Эзоп и не Мевляна. Мораль всегда выходит из рассказа, а не наоборот. 3. Дж.: Пиши по уму читателя, а не по своему уму. 4. А.: Компас — это рассказ (очевидно, ответ Дж. ). 5. Дж.: Не вникнув в загадку нашей истории и кладбищ, невозможно писать ни о нас, ни о Востоке вообще. 6. Б.: Ключ к теме Восток — Запад спрятан в словах Сакаллы Арифа: «Ах вы несчастные, следующие на Восток и глядящие с тихого корабля на Запад!» (Сакаллы Ариф — герой рубрики Б., имевший прототипа). 7. А. — Б. — Дж.: Обзаведитесь собственными пословицами, поговорками, анекдотами, остротами, стихотворными строками, афоризмами. 8. Дж.: Не надо начинать с поисков «своей»