несчастью, самые охочие из них и есть самые опасные — с такими чехол будет в самый раз.
Хват уже хотел выкинуть кошелек, когда там на дне блеснуло что-то голубое. Хват углядел засунутую в самый угол миниатюру, поднес ее к свету и восхищенно свистнул. Это был портрет прекрасной девушки — золотоволосой, голубоглазой и с губами нежными, точно свежеподвешенный рубец. У того чернявого крепыша хороший вкус — если не в еде, то в любви. На обратной стороне портрета имелась какая-то надпись. Хват, не будучи грамотным, не мог ее прочесть, но не хуже кого другого понимал, что крестики на конце обозначают поцелуи. Пожав плечами, он сунул портрет в карман и занялся пирогом.
Прикончив его, Хват стал думать, что делать дальше. Ему нужно было еще денег, ибо его неприкосновенный запас прискорбно сократился после пребывания в Дождевом. Пагубная страсть к игре в кости, а также привычка заказывать изысканные блюда в еще более изысканных гостиницах оставили Хвата без гроша. Ему даже пришлось продать пони. Это, положим, было не столь уж большой жертвой — никто еще не расставался при таком обоюдном согласии, как Хват со своим скакуном.
Итак, Хват нуждался в деньгах — несколько истертых серебряных монет никак не могли удовлетворить мальчика со столь изысканными вкусами. А кроме того, ему нужно было найти рыцаря.
Хват был почти уверен, что Таул где-то в городе. Страж у ворот только подтвердил эти подозрения. Вот уже три недели Хват шел по следу рыцаря — через все селения, в которые тот заезжал, по всем пройденным им дорогам. Хват спрашивал о Тауле многих и многих — и все, кто видел того, вспоминали человека с золотыми волосами и устрашающе пустым взором.
Хват знал, что нужен Таулу. Он не привык задавать лишние вопросы и потому не вдавался в причины — он просто знал, что рыцарь в беде и его надо спасать. А кому же это под силу, как не Хвату?
Хват знал, что Таул странствует с какой-то героической целью, как это заведено у рыцарей, и боялся, как бы его друг не отказался от своей цели. Хват почитал своим долгом вернуть рыцаря на путь истинный. Он сам — иное дело, Хват не желал быть никем иным, кроме как карманником — предпочтительно богатым. Но Таул — человек благородный, и нельзя позволять ему сбиться с пути. Кто знает, быть может, помогая другу, Хват поможет и себе. В дороге, как известно, деньги идут в руки особенно легко.
Хват взглянул на темные дома над головой. Дело к вечеру — пора брать ноги в руки. Он знал по опыту, что как раз в этот час у купцов карманы всего полнее — всю первую половину дня они торговали, а спустить свою выручку в тавернах еще не успели. Хват двинулся к северо-восточным воротам, где, если он верно запомнил, помещался рынок. Не в обычаях мальчишки было пренебрегать представляющимся случаем.
— Я только на минуту — поразмять ноги. — Джек знал, что Мелли будет спорить.
— Да ведь вьюга еще бушует вовсю. Тебя заметет. Неужто нельзя подождать, когда хоть немного прояснится?
Она беспокоилась за него — Джек видел это по ее мягким губам, сомкнувшимся в твердую линию. Ну что ж, пусть побеспокоится немного. Четыре дня в тесном курятнике доконали его. Ему просто необходимо выйти на простор из четырех стен, побыть хоть немного одному. Но он не хотел обижать Мелли, а потому сказал:
— Зов природы, ничего не поделаешь.
Мелли зарделась, но даже при упоминании о столь деликатном предмете не могла не предостеречь:
— Смотри не отходи далеко.
Джек не сдержал улыбки — ну как не любить такую женщину?
— Не волнуйся, я ненадолго. — Их глаза встретились, и Джек, точно отозвавшись на что-то во взгляде Мелли, протянул ей руку. Ее рука, чуть помедлив, протянулась навстречу. Ее пальцы были холодными и пожатие легким — но Джеку, мало что понимавшему в таких вещах, и этого было довольно. Ему хотелось стиснуть и прижать к себе ее руку — но он опасался быть отвергнутым и потому поспешно и с заметной ему самому неловкостью разжал пальцы.
Они много месяцев пробыли вместе — но, хотя общая опасность сблизила их, какое-то расстояние между ними все-таки оставалось. Она благородная дама, а он ученик пекаря — они могли бы всю жизнь пройти рука об руку и все же остаться далекими, как небо и земля.
Много ночей они проспали рядом, разделенные лишь тонким одеялом. Джек знал, как от нее пахнет по утрам, знал, как она смеется и как сердится, только плачущей он не видел ее ни разу. Он знал о ней достаточно, чтобы понимать, что никогда она не будет принадлежать ему. У них нет будущего: любовь между ними возможна, но и ему, и ей этого мало. Ему нужна подруга, чтобы обниматься, целоваться и драться с нею, — смелая, как Мелли, но такая, рядом с которой он не чувствовал бы себя неуклюжим деревенщиной.
Джек налег на дверь, стараясь открыть ее вопреки ветру. Клубы снега ворвались в курятник. Джек оглянулся на Мелли, прежде чем выйти в метель. Она стояла без улыбки, с развеваемыми ветром темными волосами — слишком прекрасная для него.
Вихрь захлопнул дверь сразу, как только Джек выпустил ее из рук. Джека обжег холод и ослепил крутящийся снег.
Сделав несколько шагов, он споткнулся обо что-то твердое, присел и ощупал этот предмет. Это был труп человека, убитого Джеком четыре дня назад, и его следовало убрать — ради Мелли. Нельзя допустить, чтобы она, выйдя после бури наружу, наткнулась на мертвеца.
Посиневшими от холода руками Джек нашарил ворот убитого халька. Труп завалило снегом, и Джеку пришлось приложить все силы, чтобы его освободить. С мрачной решимостью Джек поволок мертвеца по двухфутовой глубины сугробу, бороздя им снег, словно плугом.
Еще один труп. Скольким же еще суждено пасть от его руки? Этот хотя бы погиб честной смертью, без какой-либо примеси колдовства. Его дни оборвала благородная сталь. А может, это самообман? Какая разница хальку, от чего он умер? От колдовства ли, от ножа — все равно он мертв, и виной тому Джек.
У Джека разболелись руки, а спина, казалось, вот-вот переломится. Пальцы совсем занемели — этак и обморозиться недолго. Волоча труп по снегу, Джек искупал свою вину. Мастер Фраллит не раз говорил ему, что за ошибки надо расплачиваться. Если Джек клал в тесто слишком много масла и у него получался скорее кекс, чем булка, мастер неделю только этим кексом его и кормил. Раньше суровость Фраллита возмущала Джека, но теперь раскаяние заставило его ухватиться за мысль об искуплении.
Он ученик пекаря, а не убийца. Как его теперешняя жизнь отличается от той, к которой он привык! Он словно бы уже не властен над событиями. С того самого утра, как он сжег хлебы, он совершает несвойственные ему поступки. Он убил человека, чтобы добыть себе пристанище. Какое право он имел ставить свои нужды выше нужд другого? Не следует, конечно, забывать о Мелли: он убил бы хоть сотню человек, чтобы дать ей приют. Но, если быть честным, дело не только в Мелли. Четыре дня назад, когда он взломал дверь курятника и увидел внутри двух мужчин с ножами, в нем вдруг возникло нечто твердое и безжалостное: воля к жизни.
Это она вела его через студеные равнины Халькуса. Она же поведет его и дальше, что бы ни происходило с ним. Быть может, случай с хлебами вовсе и не изменил его, а просто выявил в нем то, что уже и без того существовало. Его мать была сильной женщиной. Даже перед концом, когда она ослабла телом, дух ее остался несгибаемым. Она отказывалась от помощи лекарей и не принимала никаких лекарств от боли, чтобы не лишиться остроты ума.
Правда, тогда ее воля была направлена не к тому, чтобы выжить.
Сквозь воспоминания восьми последних лет пробилось одно, зыбкое, словно дуновение вьюги: обрывок разговора, не предназначенного для его ушей.
«Кремень баба, ничего не скажешь». — «Но если она не согласится лечь под нож, ей конец». — «Где уж там! Она даже на припарки не соглашается, чтобы замедлить рост опухоли, — о том, чтобы ее вырезать, и говорить нечего».
В то время Джек ничего не понял, а годы изгладили этот разговор из его памяти — но сегодня, волоча чужой труп к месту вечного упокоения, он вдруг догадался, что это означало: его мать хотела умереть. И воля ее, куда более сильная, чем у Джека, была направлена к смерти, а не к выживанию.
Ветер не знал пощады, и спина разламывалась от тяжести мертвого тела. Джек так устал, и столько еще оставалось для него непонятным! Вопросы, которые он себе задавал, только надрывали ему сердце. Почему она хотела умереть? Неужто ей так плохо жилось в замке? Или она разочаровалась в нем, своем
