сентября близилось, в школе закончили ремонт, школьники уже ходили туда за тетрадками и учебниками, Лида хвалилась новым форменным платьем, вплотную подходил школьный год со всеми его неприятностями, и Женька принял решение. Если не в ремесленное, то в фе-зе-о, может быть, возьмут, сказал он. В общем, он решил уезжать.
Многие одобряли его и старались ему помочь. Школа написала характеристику, Коростелев и мама дали Женьке денег, и даже тетка испекла ему на дорогу коржики.
В утро его отъезда тетка попрощалась с ним без криков и попросила не забывать, сколько она для него сделала. Он сказал: «Хорошо, тетя». И добавил: «Спасибо». После этого она ушла в свою контору, а он стал собираться.
Тетка ему подарила деревянный чемодан, выкрашенный зеленой краской. Она долго колебалась, ей жалко было чемодана, но все-таки подарила, сказав: «С мясом от себя отрываю». В этот чемодан Женька уложил рубашку, пару рваных носков, застиранное полотенце и коржики. Ребята смотрели, как он укладывался.
Сережа вдруг сорвался с места и выбежал. Он вернулся запыхавшись, в руках у него был семафор с лампочками — зеленой и красной: он так нравился всем, семафор, что его не разобрали, он стоял на столике, и его показывали гостям.
— Возьми! — сказал Сережа Женьке. — Возьми с собой, мне не надо, он просто так стоит!
— А чего я с ним там буду делать, — сказал Женька, посмотрев на семафор. — И без него килограмм пятнадцать тянуть.
Тогда Сережа опять умчался и примчался с коробкой.
— Ну, это возьми! — сказал он взволнованно. — Ты там будешь лепить. Он легкий.
Женька взял коробку и открыл. В ней были куски пластилина. На Женькином лице мелькнуло удовольствие.
— Ладно, — сказал он, — возьму. — И положил коробку в чемодан.
Тимохин обещал отвезти Женьку на станцию: до станции тридцать километров, железная дорога к городу еще не построена… Но как раз накануне тимохинская машина забастовала, мотор отказал, его ремонтируют, а Тимохин спит, сказал Шурик.
— Наплевать! — сказал Васька. — Доедешь.
— На автобусе можно, — сказал Сережа.
— Ловкий ты! — возразил Шурик. — На автобусе платить надо.
— Выйду на шоссе и проголосую, — сказал Женька, — кто-нибудь, наверно, довезет.
Васька подарил ему пачку папирос. А спичек у него не было, спички Женька взял теткины. Все они вышли из теткиного дома. Женька навесил на дверь замок и положил ключ под крыльцо. Пошли. Чемодан был тяжелый как черт, — не от того, что в нем лежало, а сам по себе; Женька нес его то в одной руке, то в другой. Васька нес Женькино пальто, а Лида маленького Виктора. Она несла его, выпятив живот, и часто встряхивала, говоря: «Ну, ты! Сиди! Чего тебе надо!»
Было ветрено. Вышли за город, на шоссе, — там пыль крутилась столбами, запорашивая глаза. Под ветром серая трава и выцветшие васильки у края шоссе, дрожа, припадали к земле. Как будто совсем безмятежные облака, круглые и белые, стояли в ярко-синем небе, не грозя ничем, но пониже быстро приближалась черная туча, вихрясь лохматыми лапами, и казалось, что это от нее рвется ветер и веет по временам сквозь пыль что-то острое, свежее и облегчает грудь… Ребята остановились, поставили чемодан и стали ждать машины. Как назло, машины всё шли со станции, в город. Наконец показался грузовик с другой стороны. Он был высоко нагружен ящиками, но возле шофера никого не было. Ребята подняли руки. Шофер поглядел и проехал. Потом в клубах пыли показался черный «газик», почти пустой, — кроме шофера, в нем был всего один человек; но и он проехал, не остановившись.
— Вот дьявол! — выругался Шурик.
— А вы чего голосуете! — сказал Васька. — Я вам проголосую! Они же думают — всю роту надо везти! Пускай Женька один голосует! Вон еще какой-то драндулет.
Ребята повиновались, и когда драндулет с ними поравнялся, никто не поднял руку, кроме Женьки и Васьки: Васька нарушил собственный приказ, — большие мальчики всегда позволяют себе то, что они запрещают младшим…
Драндулет проскочил вперед и остановился. Женька подбежал к нему с чемоданом, а Васька с пальто. Щелкнула дверца, Женька исчез в машине, а за Женькой исчез Васька. Потом все заслонило облако газа и пыли; когда оно улеглось, на шоссе не было ни Васьки, ни Женьки, и уже далеко виднелся удаляющийся драндулет. Хитрюга Васька, никого не предупредил, не намекнул даже, что поедет провожать Женьку на станцию. Остальные ребята пошли домой. Ветер дул в спину, толкал вперед и хлестал Сережу по лицу его длинными волосами.
— Она ему никогда ничего не пошила, — сказала Лида. — Он обноски носил.
— У нее заведующий сволочь, — сказал Шурик. — Не хочет платить ей как кульеру. А она имеет право.
А Сережа шел, подгоняемый ветром, и думал — какой счастливый Женька, что поедет на поезде, Сережа еще ни разу не ездил на поезде… День почернел и вдруг озарился мигающей яростной вспышкой, гром бабахнул как из пушки над головами, и сейчас же бешено хлынул ливень… Ребята побежали, скользя в мгновенно образовавшейся грязи, ливень сек их и пригибал вниз, молнии прыгали по всему небу, и сквозь грохот и раскаты грозы был слышен плач маленького Виктора…
Так уехал Женька. Через сколько-то времени от него пришло два письма: одно Ваське, другое тетке. Васька никому ничего не рассказал, сделал вид, что в письме заключены невесть какие мужские тайны. Тетка же не секретничала и всем сообщала, что Женю, слава богу, приняли в ремесленное. Живет в общежитии. Выдали ему казенное обмундирование. «Пристроила-таки его, — говорила тетка, — в люди выйдет, а через кого, через меня».
Женька не был ни коноводом, ни затейником; ребята скоро привыкли к тому, что его нет. Вспоминая о нем, они радовались, что ему хорошо, у него есть тумбочка и к нему ходят артисты. А если играли в войну, то генералами были теперь, по очереди, Шурик и Сережа.
ПОХОРОНЫ ПРАБАБУШКИ
Прабабушка заболела, ее отвезли в больницу. Два дня все говорили, что надо бы съездить проведать, а на третий день, когда дома были только Сережа да тетя Паша, пришла бабушка Настя. Она была еще прямей и суровей, чем всегда, а в руке держала свою черную сумку с застежкой «молнией». Поздоровавшись, бабушка Настя села и сказала:
— Мама-то моя. Померли.
Тетя Паша перекрестилась и ответила:
— Царствие небесное!
Бабушка Настя достала из сумки сливу и дала Сереже.
— Понесла передачку, а они говорят — два часа, как померла. Ешь, Сережа, они мытые. Хорошие сливы. Мама любили: положат в чай, распарят и кушают. Нате вам все. — И она стала выкладывать сливы на стол.
— Да зачем, себе оставьте, — сказала тетя Паша.
Бабушка Настя заплакала:
— Не надо мне. Для мамы покупала.
— Сколько им было? — спросила тетя Паша.
— Восемьдесят третий шел. Живут люди и дольше. До девяноста, смотришь, живут.
— Выпейте молочка, — сказала тетя Паша. — Холодненькое, с погреба. Кушать надо, что поделаешь.
— Налейте, — сказала бабушка Настя, сморкаясь, и стала пить молоко. Пила и говорила: — Так их перед собой и вижу, так они мне и представляются. И какие они умные были, и сколько прочитали книг,
