сила идет? На кого? Я тебе перечту сейчас по пальцам, а ты слушай. Сила идет на воров, на мошенников, на мерзавцев, на прохвостов, на шваль, на цыган, на… на образа-подобия человеческого не имеющих, на грабителей, на сволочь неисчерпаемую, — двенадцатый палец, — на уличаемых, на предателей, на бродяг, на левых, но и на правых также, на пропойц, на укрывателей, на всякого вообще, который прячет, черт его дери!.. Да ведь нет его, факт, нигде его нет, человека, которому прятать нечего. Всякий прячет, потому что — вор, а я — гончая собака, бегаю, нюх-нюх — кусты нюхаю… За что осужден? А это и есть основа всех основ: воровать воруй, но… прячь! Прячь, — все киты здесь: тут тебе и социология, и генеалогия, и геральдика, и восточный вопрос!.. Митя, ведь честного дела этого, я его так ищу, как свинья лужи, уж сколько лет! На честное дело я на пятьдесят рублей в месяц пойду! Факт, я вам говорю!.. Вот тужурка — видишь? Два года ношу, с уж на ней — всякая кровь на ней побывала за два года: и цыганская, и молдаванская, и армянская, и хохлацкая, и кацапская, — отмывал и ношу, нарочно не меняю — ношу. Да без этого (сжал он тугой кулак пуда в полтора весом) с этим народом, да без этого, — тебя как нитку в иголку вденут босяцкие портки латать, — факт! У нас жестокость нужна!.. Строй жизни, строй жизни! Никакого строя жизни нет у нас, черт его дери! Половодье! — телеги не вывезешь!.. У нас кости твердой нет, уповать не на что, понимаешь? Лежит и по земле вьется, сукин сын, а встать не может. Как это нас вот теперь на Дальнем Востоке… ты подумал? Да скажи мне при начале войны, что нас будут… я бы за личное оскорбление счел, и капут, безо всякой бы дуэли капут!.. Митя, вот крещусь и божусь, — в случае насчет свободы если, — пойду! Дай только с кем идти — и пойду, опереться чтоб было на что-нибудь — и конец, пойду! Потому что и мне, хоть я и пристав, нужно, чтобы было что уважать!.. Милый мо-ой! Да что же мне, кроме как приставом, и места нету? Да я всякого дела на своем веку переделал, — манеж беговой! И еще меня на сорок манежей осталось, факт!.. Приду и скажу: с потрохами берите, если годен, — брей лоб и на позицию рысью марш-ма-арш! Везде гожусь!.. Я? Я везде гожусь, милый мо-ой! И людей я могу школить так, что и они годятся, — возле меня дармоедов нет! У меня вон Культяпый, нянька мой, божий старик, а я и ему спать не даю, когда сам не сплю, верно! И если бью я кого, — противно тебе, — то ведь, милый мой, ты юрист, — сам знаешь: кто сам не хочет, чтобы его били, того не бьют! Ведь даже и история вся, что она такое? Только и всего, что мемуары, кого и за что били, по порядку. Зря и людей не бьют. Бьет тот, у кого право на это есть. А что такое право, — это уж мне юристы говорили — никто этого толком не знает: прав всяких много, а что такое право — точно и ясно, — это вам, правоведам, неизвестно, факт.
— Как неизвестно? — спросил было Кашнев, но тут же забыл об этом.
Вот что было.
Пристав говорил, а Кашнев чувствовал себя отдельно, его отдельно. Он еще раньше искал слова, теперь нашел: на него 'хлынул' пристав, — просто прорвал какую-то плотину и хлынул, и такое ощущение было, точно увяз по колено в хлынувшем приставе, как в чем-то жидком и густом. Теперь он не думал уже, что он — в наряде, на службе, наряда не было и службы не было, был только Дерябин. Роста он был огромного, плечист, полнокровен, лупоглаз, с осанистым бычьим подгрудком, говорил гулким басом немного в нос, и вот лился кругом и бурлил кудряво, как вода на быстрине, — только он, Дерябин, и не пристав даже, а просто Дерябин Иван, сначала Дерябин, а потом уж пристав, сначала сделает, а потом в слове 'пристав' найдет оправдание.
Теперь Кашнев был совершенно трезв, и все, что он видел, он видел по-молодому ясно, и пустоту больших комнат ощущал так же отчетливо, как запахи: сургуча из канцелярии рядом, кислых консервов со стола, потного тела Дерябина — и не мог отделаться от представления: по колено угряз.
Утром была казарма, вчера утром — казарма, команды, желтая полоса солдатских лиц и металлический брезгливый голос командира роты. Но только теперь, когда говорил Дерябин, всем телом понял Кашнев, что если бы он не встал так решительно с постели и не надел свою тужурку, если бы он невзначай не удержал в себе человека, — ушел бы из него человек. И когда представилось это ясно всем телом, вдруг переместилось в нем что-то, точно переплыло, как кислое тесто из дежки куда-то вбок. Все стало напряженным, ночным и потому странным; глаза глядели на осанистого Дерябина с шевелящимися толстыми влажными губами и говорящими взмахами рук, а видели не его только, а другое: казарму. Выходил из-за широкой спины Дерябина командир роты капитан Щербатов, невысокий, сухой, с твердым и четким стуком каблуков, становился перед длинными шеренгами солдат и каким-то выработанно-гнусавым, высокомерно-презрительным голосом командовал ежедневно одни и те же ружейные приемы, хотя ведь шла война там, на Дальнем Востоке.
Там не это нужно было, а кое-что другое, гораздо более серьезное, а здесь вбивали в головы солдат только одно: делай то, что начальник прикажет. Когда прикажет начальник идти 'усмирять беспорядки' в городах и деревнях, иди и усмиряй. Пусть капитан Щербатов назовет 'внутренними врагами' твоих братьев, стреляй, не жалея патронов, в своих братьев, — это и есть твое назначение!.. Кашнев представил ясно, что и его могут послать на такое усмирение вместе со всею ротой, и на голове его замерли корни волос.
И так как единое, что возникло в нем вдруг теперь неопровержимо, как вера, была сила, простая, прочная бычья сила, и так как прочен и силен был огромный пристав Дерябин, вот теперь рокочущий густым голосом, голосом площадей, а не комнат, то встал Кашнев и внимательно прислушался к нему, осмотрел его молодыми глазами и сказал почти восторженно:
— Ваня! ты… ты прав, Ваня!
— Прав? Что? Так говорю? А? — радостно выкрикнул пристав, положив ему на плечи руки.
— Так! — твердо ответил Кашнев. — И что ты за свободой пойдешь, — этому верю! Верю! Потому что как же иначе?
— Веришь?
— Верю, потому что… украли душу, ограбили, и у этих, у ограбивших, нужно ее обратно…
— Украсть, — подсказал Дерябин.
— Украсть, — повторил Кашнев, — иначе некого уважать и не за что.
— Выпьем? — серьезно показал глазами на неприбранный стол Дерябин.
— Выпьем, — серьезно согласился Кашнев.
— Ура! — крикнул Дерябин во всю мощь объемистых легких. — И пойдет душу красть пристав Дерябин, а за ним воры!.. Ура!
X
— Митя, — спросил Дерябин, — невинность в тебе такая во всех щечках… ты как насчет женщин, — вкушал?
— Нет, — ответил Кашнев.
Они все еще сидели за столом, хотя было уже часов пять утра, — чуть посинели, посвежели слегка белые занавески.
— Нет? Как так нет? Шутишь?.. Совсем нет?.. — Даже рот раскрыл от удивления Дерябин. — Во-от!.. И с университетом ты что-то рано управился, ни одного дня не потерял! Д-да!.. Ты — строгий. Должно быть, в мамашу вышел… женщины, они, брат, иногда даже игуменьями бывают, — случается, факт!.. Постой-ка, тут у меня альбом красавиц парижских, я тебе покажу!.. Это… это… — заторопился пристав.
— Да не надо, зачем?
— Как не надо?.. Не надо!.. Тут такие две мамочки есть, — с ума сойдешь… не надо!
И вытащил к лампе Дерябин истрепанный длинный альбом и, тыча толстым пальцем в снимки голых женщин, приговаривал:
— Это ж раз удивиться и умереть, а?.. Нет, ты всмотрись внимательно, хорошо всмотрись!
Потом говорили о сестре Кашнева, Нине, курсистке, и о тех местах, где вырос Кашнев, где не было дичи — только сороки.
— Нина в сестры милосердия поступает, в Красный крест… на войну едет, — сказал Кашнев.
— На войну? Великолепно! Умно! — одобрил пристав. — Непременно там женишка подцепит, — замуж выйдет. Простого армейца не стоит — с голоду помирать, а вот ты напиши ей, — штабного, академика чтобы… факт!
— Эка ты как-то все этак… — поморщился Кашнев.
