отправке их полка на фронт.
Уверенно говорилось в газетах о скором выступлении Италии на стороне Антанты, уверенно предсказывалась в связи с этим скорая гибель немецких армий, но почему-то более осязательно представлялось, как там, за завесой Карпат, поезд за поездом, безостановочно и гулко передвигаются серо-голубые корпуса, и 'батареи медным строем скачут и гремят...'{476}
Очень хотелось почему-то Ливенцеву увидеться перед отправкой с Елей Худолей, но оказалось, что она уже умчалась внезапно, в ночь накануне, туда, на свой санитарный поезд. Зато Марья Тимофеевна даже поплакала немного, прощаясь.
С полком вместе на те же самые транспорты, которые увезли в Одессу, 'как барашков', пластунов и Мазанку, грузили и эскадрон, стоявший в отделе, в Балаклаве, но им командовал теперь какой-то молодой штабс-ротмистр, и вместо Зубенко был другой корнет.
- А как же этот... пышноусый был там ротмистр, помните?.. которому Дарданеллы были очень нужны... Лихачев, кажется? - спросил Кароли Ливенцев.
- Отсеялся, - не то презрительно, не то завистливо сказал Кароли. - Так же и миллионщик-корнет Зубенко остался в Севастополе.
- По какой же такой болезни остался?
- Были бы миллионы, а болезни найдутся.
Кароли провожала жена, приехавшая из Мариуполя. У нее был ошарашенный вид, и она время от времени говорила:
- Нет, как же это? Неужели вас дальше Одессы отправят? Ведь на днях, говорят, выступит Италия, и тогда будет мир... Ведь так? Так?
У нее были дряблые щеки, бесцветные глаза и распухшие веки, и нервно сжимала она в руке платок.
Ливенцев придумывал, что бы сказать ей в утешение, но раздалась зычная команда Ковалевского, который сам руководил погрузкой:
- Десятая рота, подходи-и!
Десятая рота была рота Ливенцева.
1934 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Зауряд-полк. Роман впервые напечатан в журнале 'Знамя', №№ 9, 10, 11 и 12 за 1934 год. Отдельное издание: С.Сергеев-Ценский. Зауряд-полк. Роман. Государственное издательство 'Художественная литература', Москва, 1935. В этом издании роман датирован автором: 'Крым, Алушта, июнь-июль 1934'. Вошел в собрание сочинений С.Н.Сергеева-Ценского изд. 'Художественная литература', том девятый, 1956. Датируется по этому изданию.
Стр. 417. В иное время трешницы не выпросишь... - неточная цитата из 'Дневника писателя' Ф.М.Достоевского за 1876 г. (глава вторая, раздел II: 'Парадоксалист').
Стр. 476. ...батареи медным строем скачут и гремят... - цитата из стихотворения М.Ю.Лермонтова 'Спор'.
Эпизод с битьем солдат, о котором рассказывает Ливенцев в третьей подглавке четвертой главы 'Зауряд-люди', автор перенес из первой редакции своей повести, написанной в 1910 году, 'Пристав Дерябин'. В 'Приставе Дерябине' рассказ об этом ведется от автора; главное действующее лицо в эпизоде - прапорщик Кашнев.
Приводим этот отрывок по тексту издания 'Мысль':
'Было и еще что-то приятное в этот день, и когда шел Кашнев, он выталкивал это все целиком из памяти, выкатывал, как большой шар. Вот что было.
Ротный его, капитан Абрамов, с утра занимался с солдатами. Война была, но знали, что никуда не пойдет полк, переполненный запасными, и теперь эшелон этого полка, - шесть рот, - нес в городе караульную службу.
Утро было туманное, непролазно мокрое, мягкое: середина ноября, но никак не могла установиться южная зима.
От потных окон мутно было в казарме, и, как ядреная антоновка, разложенная рядами, неясно желтели в шеренгах солдатские лица.
Кашнев недавно был взят из запаса и всего только неделю, как перевелся в роту Абрамова, и это первый раз при нем с людьми занимался он сам.
Командовал ружейные приемы и поправлял людей.
Тишина, - и в тишине только его голос, точно взрывы ночных ракет. Это был старый капитан, невысокий, сухой, с узкой рыжей, точно в крепком чаю вымоченной бородою; немного сутулился и на отлет держал правую руку. Видно было, что лет пятнадцать уже командовал ротой, - такой был у него тягучий, брезгливый, наполовину зажатый где-то в горле, высокий голос.
'Подлый голос', - все время думал Кашнев и старался не слушать его, но он сверлил тяжелую тишину, как буравчик; как-то сквозь полусжатые зубы, тесно, лениво, но уверенно все время ползла узкая подлая нота и наполняла казарму, и то, что отзвучало, - не пропадало как будто, - оставалось все-таки где-то здесь же над головой и свивалось узлами.
- Подыми штык!.. Выше штык!.. Антабку в выем плеча... Да в выем плеча-a, т-ты, гужеед!
Другой субалтерн, приземистый толстый Пинчук, тоже прапорщик и кандидат на судебные должности, как и Кашнев, стоял ближе к левому флангу роты, хмурый, обросший, в шинели с каким-то лиловым отливом: глубоко мирный человек в военном наряде. Вот он поднял голову вдруг и посмотрел на него удивленно: это как раз против него ротный ударил солдата Земляного.
Кашнев видел, как бил Абрамов: бил, как говорил, так же брезгливо, лениво, подло, костяшками сжатых пальцев сверху вниз по зубам, три раза сряду, и осталось в памяти, как часто-часто, чуть откачнувшись, моргал глазами Земляной, ожидая еще одного, такого же презрительного удара. Но побрел дальше Абрамов, примыкая налево, четко и твердо ставя левую ногу и тут же, с сухим стуком закаблучий, приставляя правую.
- В поле приклад!.. Тебе говорю - в поле приклад, т-ты, а-ассел!.. Доверни!.. Отверни!.. Разверни!..
Сбоку виден был Кашневу он весь: невысокий, сухопаро-жилистый, с безнадежно распяленным широким кругом лихо набок посаженной фуражки, с жесткими складками сюртука, вздутого на груди и лоснящегося на лопатках.
Двигался приближаясь. Плотный фельдфебель Осьмин, молодой еще, но уже тяжелый, тупо стоял в стороне - руки по швам.
- Значков, штык в поле! - гнусаво процедил ротный.
Вислоусый запасной Значков, поправляясь, отвалил штык назад.
- Да в поле, говорю, - в поле, в поле!.. - скучно, привычно, опять костяшками сжатых пальцев и опять три раза по широкой нижней челюсти ударил ротный Значкова, и когда бил, Кашнев почему-то в первый раз заметил ясно, что у Абрамова нахлобученный над густыми усами тонкий нос и борода начинается сразу от скул, а то, как бил он, - вобрал в себя неясно, неполно.
Еще два сухо стукнувших шага и еще солдат Калиберда, круглощекий белый поляк. Его ударил Абрамов как-то вскользь, и даже не правой рукою, а левой небрежно, по пухлой щеке, но против старого, за сорок лет, запасного Лыкошина, уже с проседью в свалявшейся бороде, он остановился. Давно забыл Лыкошин всякие правила строя, и стоял просто, по-полевому, и винтовку держал цепко, но неуклюже, как держал бы вилы у стога на сенокосе. И оглядев его всего с головы до ног, Абрамов ничего не сказал. Он поднял брови, хекнул, как дровосек, и, сжав в локте правую руку и наклонившись грудью, сделал выпад в лицо Лыкошина, как в пустоту. Подался назад Лыкошин. Смотрел испуганно. Из разбитого рта его животно просочилась наружу кровавая слюна.
Повернулся и пошел из казармы к двери Пинчук. Потом видно было в окно, как он медленно шел по двору, опустив голову и заложив за спину руки. И Абрамов это заметил.
- Крамаренко! Передай прапорщику Пинчуку, что я - э-э прошу его заниматься, а по двору нечего гулять... Прапорщик Кашнев, - повернулся к нему, - просмотрите вторую шеренгу!
И вот только теперь, когда Абрамов тем же подлым голосом, металлическим, пронзительным и тягучим, назвал его по фамилии, - Кашнев почувствовал, что ненавидит капитана. Сразу все стало колюче ярко: и разбитая, слюняво-красная губа Лыкошина, и чьи-то еще мигающие глаза, и зеленоватые глаза Абрамова, под висячими бровями, и рука его, поросшая рыжим волосом.
