- Собрався это я себе на охоту ехать, собак накормил...
- Как же вы это: на охоту ехать, и вдруг собак кормить? - перебил Ливенцев.
- Та годи уж... Накормил собак, только собрався ехать, аж глядь урядник иде!.. Гм, думаю себе, что ему надо от мене, уряднику? Аж подает бумагу: 'Призываетесь прибыть в дружину такую-то'. Вот черт! А зачем неизвестно! 'Прибыть-прибыть, а зачем прибыть?' - спрашиваю того урядника. 'Так война ж', - говорит. 'Туда к черту!.. Да с кем, бодай тебе лиха година, - с кем нам война? Какая война? Когда это?' - 'Так с немцем же', - кажет. 'M-м, - с немцем!.. А я-то думаю, с кем же это нам война?'
- Да вы газеты-то читали? - поглядел на него удивленно Ливенцев.
- Ну да, еще чего - га-зе-ты!.. И на черта мне голову морочить, газеты читать? Что я, у-чи-тель? Или же поп? Или пысарь сельский?.. У мене ж хозяйство!
Смешливый Ливенцев весело расхохотался.
Подполковник Мазанка посоветовал все-таки Плевакину завести книгу отчетности, чтобы на следующий месяц не так долго сидеть комиссии за его клочками бумажек, и все вышли посмотреть батарею.
Очень удивило Ливенцева, что на всех орудиях было аккуратное клеймо: 'Made in Germany', а Плевакин сказал:
- Какое же это имеет значение? Что, они постесняются бить немцев, что ли?.. А вот если их мало купили в свое время, денег пожалели, - вот это будет свинство! Войну затеваешь - денег не жалей, - первое правило! Война денежки любит... А ревизию после войны назначай!
Около орудий увидел Ливенцев тощего, с зеленым острым лицом, хотя и не такого уж маленького мальчишку, лет тринадцати на вид, беспечно одетого в какую-то рвань. Он неотступно ходил за ними, пока они осматривали батарею.
- Здешний? - спросил о нем Ливенцев Плевакина.
- Какой черт здешний! Беглый. Из Мариуполя с ополченцами приехал... Ой, Демка, смотри, я тебя по этапу отправлю!
- Ну да! По этапу!.. Дурак я, что ли, вам дался? - независимо ответил Демка.
- А вот прикажу, чтоб тебя не кормили на кухне и хлеба чтоб не давали, - сам, черт, уйдешь!
- Хлеба! Очень я нуждался! Что мне, хлеба никто не даст?
Голос у Демки был мрачный.
- Кто же твой отец, Демка? - спросил его Кароли. - Я в Мариуполе кое-кого знаю.
- Не знаете вы его... - отозвался Демка, глядя на Кароли исподлобья. Он грязным ремеслом занимается.
- Каким же это грязным? Шпион он, что ли?
- Нет, не шпион... Он позолотчик. Иконостасы золотит.
- Вот тебе на! Какое же это - грязное ремесло? - сказал Ливенцев.
- Да, вы еще не знаете, какое... Грязное, и все! А теперь и вовсе все православные в шелапуты переходят, - никакой выгоды нет заниматься...
- Видно, что у тебя этот вопрос решен - насчет ремесла твоего папаши... А что же ты здесь делаешь? - спросил Кароли.
- Отправки жду, - что!.. На войну когда отправят - вот чего.
Картуз у Демки был синий когда-то, теперь - розово-лиловый, а козырек болтался на одной нитке посередине, отчего лицо его менялось в освещении, но выражение его оставалось одно и то же - упрямое, недоверчивое, осторожное, но самостоятельное, потому что весь он был отдан во власть одному, захватившему его целиком, стремлению: попасть на позиции.
- От-прав-ки! - покачал головой Мазанка. - Куда тебя, такого зеленого, отправлять? На кладбище?
- Ну да! На кладбище!.. Почище ваших ополченцев буду! - качнул козырьком Демка, однако из осторожности отошел.
Ливенцев отметил, какие тонкие были его босые ноги, и какие узкие, несильные плечи, и какие слабые, темного цвета, косицы спускались ему на шею из-под фуражки. Даже старый и лопнувший под мышками нанковый пиджачишка - и тот был какой-то подбитый ветром, под стать всей его бестелесной фигуре.
И он сказал Плевакину:
- Ополченцев ваших он авось не объест, - подкормили бы его немного, а потом можно отправить его домой.
- Гложет же он мослы на кухне! - отозвался Плевакин, а Макаренко добавил:
- То уж такая худородная порода... Жеребята вот тоже иногда такие бывают шершавые. Ну, те, правда, долго и не живут - подыхают.
Местность кругом была унылая: песок под ногами, чахлые низкорослые акации кое-где, с листьями наполовину желтыми, повисшими, сожженными жарою, и казармы со всех сторон. Даже голубая бухта, а за нею море не давали простора глазу. В бухте торчали пароходы, когда-то служившие для каботажного плавания, ныне ставшие тральщиками, а море... море стало совершенной пустыней, холодной, враждебной, растерявшей все веселые белые паруса и все заботливые мирные дымки на горизонте, а вместе с ними потеряло и всю свою ласковость, всю поэтичность.
II
С ополченцами дружины трудно было наладить занятия военной подготовкой. Поручик Кароли объяснял это тем, что они не имели необходимого солдатского вида.
- Ты ему разъясняешь всякие его там солдатские обязанности, за неимением прав, а у него на голове бриль соломенный, а на ногах - постолы из рыжего телка!.. Спросишь его: 'Да ты откуда такой взялся, что стоишь и десятый сон видишь и глаз расплющить не можешь?' - 'А я из экономии, говорит, волiв пас'. - 'А добрые ж были волы?' - 'Авже ж добрые... У богатого пана уся худоба добрая...' Ну, вот и говори с ним о волах, да о баранах, да почем у них там сало свиное... А какой же из него, к черту, солдат? Накажи меня бог, - насмешка над здравым смыслом с ними чертовщиной всякой заниматься! Пускай лучше песни орут.
И ополченцы маршировали в своих брилях и постолах из свежих шкур телят своего убоя и орали песни. Песен этих было всего четыре. Если шли неторопливым шагом, как идут люди на серьезный, но отдаленный все-таки подвиг, то пели:
Пише, пише царь германский,
Пише русскому царю:
'Разорю твою я землю,
Сам в Расею жить пойду!'
Зажурився царь великий,
Смутный ходит по Москве...
Не журися, царь великий,
Мы Расею не дадим!
Если шаг мог быть просторнее и вольнее, как у косцов, когда возвращаются они с сенокоса, то пели про благодушное, домашнее:
Ехал купчик из Бер-дян-ки,
Пол-то-раста рублей сан-ки!
Пятьдесят рублей ду-га,
Ах, цена ей дорога!
Если шагу придавали некоторую торопливость, неразлучную с представлением о какой-нибудь деревенской трагедии, например, о пожаре, требующем общенародного действия, то пели:
Как у нашей у деревни
Нова новина:
Не поймали щуки-рыбы,
Поймали линя.
Раздивилысь, рассмотрилысь,
Аж воно - дитя!
Аж мало дитя!
Наконец, если идти надо было побыстрее и повеселей, тем шагом, какой на военном языке называется форсированным, то пели 'Ухаря-купца'. Эту песню пели с особыми вывертами и высвистами, по-своему переиначивая слова:
Ехал на ярморок юхорь-купец,
Юхорь-купец, д'юдалой молодец!
В красной рубахе, в серых штанах,
Ходит по вулице весел и пьян...
Девок и бабов ен поит вином.
Эх, пей, пропивай, все равно пропадем!
Песню эту пели с особым одушевлением: должно
