выправкой, и одного из них, Бударина, особенно отметил Ливенцев за его деловитость.
Это был, что называется, разбитной малый, способный сразу прилипать к любому делу в роте вплотную, как муха к липкой бумаге. Притом его не нужно было заставлять повторять приказания, как приходилось это делать с иными сплошь и рядом: он как будто все возможные приказания заранее знал наизусть, - с двух-трех первых слов понимающе кивал круглым, как яблоко, подбородком и выполнять приказание бросался со всех ног.
Кстати, ноги его оказались самые крепкие во всей роте: Ливенцев знал от подпрапорщика Некипелова, что свалить его с ног никто в роте не был в состоянии, несмотря на то, что ростом он был невелик и лицо у него было, как у подростка, а серые глаза совсем ребячьи.
В этот день, перед таинственной речкой Пляшевкой, с ее озерами и болотами, Ливенцев услышал от Бударина, что люди на походе выбрасывали патроны.
Это поразило его чрезвычайно.
- Как так патроны выбрасывали? Зачем? Может быть, стреляные гильзы? зачастил он вопросами.
- Патроны, ваше благородие, а ничуть не гильзы, - сам заражаясь его изумлением, повторил Бударин.
- Патроны? Неужели патроны? - почти испугался Ливенцев того, что сам он не предусмотрел такой скверной возможности.
- Так точно, ваше благородие, патроны, - и даже подкачнул подбородком Бударин. - Говорят: 'Это же только верблюду двести пятьдесят штук патронов таскать! Пятьдесят обоймов, они, посчитай, - говорят, - какой вес имеют!'
Рота Ливенцева была уж теперь, после двух боев, далеко не полного состава, однако в ней оказалось четырнадцать человек, выбросивших во время перехода сюда больше половины своих патронов, как излишнюю тяжесть.
С этим Ливенцеву не приходилось сталкиваться раньше, - ни в прошлом году, ни в начале шестнадцатого года, когда он был на Галицийском фронте.
Он знал, что расход патронов с первого же дня наступления оказался огромным, что фронт потребовал от своего главнокомандующего уже на четвертый день несколько миллионов патронов для винтовок обеих систем, бывших на вооружении армии: и своих русских трехлинеек, и австрийских трофейных. И вот из этих миллионов, спешно присланных ради успеха хорошо начатого дела, около двух тысяч выкинуто совершенно зря, как сор, бойцами его роты.
Он не только не скрыл этого от своего батальонного Шангина, но даже просил его доложить Печерскому, потому что солдаты, подобные его четырнадцати, могли, конечно, оказаться и во всех других ротах полка.
И вот, начавшись с его роты, сперва только в 402-м полку, а потом и во всех полках дивизии пошла проверка носимого запаса патронов, и солдат, не захотевших стать 'верблюдами', нашлось много.
III
Когда Ливенцев смотрел в штабе полка на карту участка, отведенного для атаки дивизии, он нашел на ней две деревни с одинаковым названием: Большие Жабо-Крики и Малые Жабо- Крики, - первая была на русском берегу, вторая на австрийском, и против нее на карте было написано карандашом: 'сгорела'.
Внимание Ливенцева привлекло это название 'Жабо-Крики', и он оценил его по достоинству вечером, после захода солнца, когда миллионы лягушек по-местному жаб - завели свои серенады.
Никогда не приходилось ему слышать такого оглушительного кваканья, покрывавшего все человеческие голоса.
- Вот это так артиллерийский обстрел! - прокричал Ливенцев стоявшему около него Локоткову.
Но настоящий артиллерийский обстрел австро-германских позиций за Пляшевкой начался, по приказанию Гильчевского, на другой день в четыре часа утра.
В сущности, это была только пристрелка, так как расположение батарей противника не было известно, не было и самолета, чтобы корректировать стрельбу.
Огонь открыли редкий; к шести часам он усилился, стал действительным, и до девяти грохотало сплошь и рвалось, как в грозу, небо над долиной Пляшевки. Ровно в девять первые батальоны трех полков двинулись к реке, началась атака, которую ожидали австрийцы, заранее сжигая деревни, чтобы не мешали они обстрелу их орудий.
Роты шли каждая к своим бродам, где стояли сторожевым порядком их люди, - это видел, устроившись на своем наблюдательном пункте, на окраине деревни Савчуки, Гильчевский; он видел и то, как саперы в стороне от бродов спешно пытались с раннего утра где поправлять взорванные мосты, где наводить новые; но он не видел никакого движения вперед, к реке, со стороны соседней с ним 3-й дивизии, которой он пришел на помощь.
Однако некогда было думать над этим. На другом берегу Пляшевки стояли близко одна от другой две деревни графа Тарнавского - Тарнавка и Старики; они были сожжены обе, но сгорели только крестьянские хаты, а господский дом, - большой, двухэтажный, с красным крестом на фронтоне, так как в нем раньше был лазарет, - остался целехонек, и как только двинулись передние роты 403-го полка, из всех окон верхнего этажа затрещали пулеметы, заставив их остановиться и залечь.
Это было первое коварство врага. Возмущенный Гильчевский, чуть только получил донесение от командира полка, приказал одной из своих гаубичных батарей зажечь дом.
- Каковы, а! Под вывеской Красного Креста целая пулеметная команда! кричал он, направляя сюда свой цейс.
Не прошло и пяти минут, как снаряды пробили крышу дома, и он запылал, однако одной батареи оказалось мало, чтобы очистить дорогу 403-му полку. Отделенное небольшим парком от дома, приземистое, но длинное здание винокуренного завода оказалось тоже хорошо защищенным, - там были и минометы, а позади его тянулись искусно замаскированные окопы. Две легких батареи и две гаубичных принялись долбить этот выдвинутый участок неприятельских позиций.
Тут было жарко: пышно горел графский дом, раскидисто винокуренный завод, загорелась, наконец, и роща, и под прикрытием густого дыма, стелившегося понизу, по пояс в брод, высоко держа винтовки, пошли через болото и речку роты, каждое движение которых мог отчетливо видеть Гильчевский, так как его наблюдательный пункт находился всего в двухстах шагах сзади полка.
Правда, мог видеть только вначале, - потом, перейдя на тот берег, роты уже заволоклись дымом, и на поддержку им, теряя людей в перестрелке, но браво, шли следующие роты.
Тут проходила дорога и был довольно хорошо, судя по остаткам его, устроенный мост; можно было думать, что австро-германцы дешево не отдадут этого участка своих позиций, однако гораздо более важным для них участком Гильчевский считал тот, который прилегал к железнодорожному полотну и должен был быть взят 3-й дивизией, а не его 101-й.
Он и не сомневался в том, что вот-вот двинется - должен двинуться ближайший к станции Рудня правофланговый полк 3-й, чтобы обрушиться на противника сплошным фронтом.
Но пока шли только его части, 401-й полк без задержек двумя батальонами форсировал Пляшевку, - это он не только разглядел сам, - об этом ему донесли с запасного наблюдательного пункта, и он удовлетворенно сказал: 'Ну вот...', опасаясь, впрочем, добавлять к этому что-нибудь еще. Притом внимание его отвлек командир 404-го полка, молодцеватый полковник Татаров, который по грудь в воде шел впереди своей первой роты через озеро, раздвигая руками кувшинки и лилии, точно огребаясь вправо и влево. Озеро это было неширокое, но довольно длинное, и узенькая лента Пляшевки светлела посредине.
Однако не только через это озеро, но и через другое, соседнее, перебрались роты того же полка, и вдруг Протазанов заметил там, на другом озере, что-то странное.
Австрийцы стреляли, но огонь их не был настолько частым, чтобы сразу десять, двадцать, тридцать, сорок человек одной роты, нелепо барахтаясь, отчаянно взмахивая руками, бросая винтовки, погружались в воду, даже не пытаясь плыть, точно снизу хватало их что-то за ноги и топило.
- Что это значит? Тонут, что ли? Как же так? - ошеломленно обратился он к своему начальнику.
Вертелись в стороны, вытягивались, погружались, наконец исчезали в мутной на вид, густой воде головы в фуражках и больше уж не показывались... Пятьдесят, шестьдесят... вся рота, храбро бросившаяся с берега, чтобы не отстать от других, и, конечно, в пылу порыва взявшая несколькими шагами правее или левее найденного разведчиками брода.
