- Когда сидишь на берегу такого вот моря и всякая тут красота вокруг тебя, то даже перестаешь и верить, что с тобою что-то такое было... Однако вспоминается кое-что... И больше всего почему-то ссылка - больше ссылка, чем каторга... Должно быть, потому, что она была сначала и не в привычку, а каторга уже после, и в ней мало оригинального... Главное, в первый раз поэтому очень всякие назаконности отмечались и возмущали, конечно. Гм... даже смешно. Наказывает тебя самодержавная власть, делает она с тобой, что ей угодно, а ты все-таки требуешь, чтобы она тебя уничтожила не как-нибудь, а непременно по закону! По закону, какой она же сама и сочинила! Теперь уже это кажется смешным, а тогда возмущало очень серьезно.
- Например? Что же возмущало?
- Например?.. Гм... Что бы вам такое вспомнить? Например, хотя бы то, что от Самары до Красноярска вели меня в наручнях, а этого политическим ссыльным совсем не полагалось... И вот я протестовал всячески, подавал даже заявления по начальству, - смешно!.. Как будто это могло к чему-нибудь привести! А идти все время в наручнях - с непривычки это тяжело казалось. В Красноярске пересыльная тюрьма огромная - четыре корпуса двухэтажных... И вот вы представьте, что было: каждую неделю через эту тюрьму проходила огромная партия каторжан, человек полтораста, и больше всё политические... Так боролось с нами покойное царское правительство. Нельзя отказать ему - в очень широких масштабах велась борьба... Не борьба, а война внутри страны. И все-таки мы победили!
- В каких же местах вы были в ссылке?
- Не так далеко от Енисейска... От Красноярска до Енисейска доехали водою, а в Енисейске продержали недолго, недели две... Только очень гнусная там была тюрьма и часовые какие-то свирепые: чуть подойдешь к окну, стреляли без всякого предупреждения... Для чего, спрашивается, такие строгости в отношении к ссыльным? Опять всё - незаконно! Возмущались!.. Действительно, ведь через две недели нас просто сдали по списку уряднику, урядник разбил нас на партии, и вот с нами только десятский - с бляхой медной и с палочкою, - корявый мужичонка, чалдон, и мы в великом изумлении идем по лесу, точно гуляем, - птицы поют, бабочки летают... Только потом оказалось, что радости в ссылке мало, а прежде всего в деревушке этой, куда я попал, в Шадрине, есть было нечего... Шадрино, Бельской волости... деревня в шестьдесят два двора... Пришел я туда больным, в лихорадке, со стертыми ногами и без копейки денег... Страшно я там голодал, потому что денежно помочь мне было некому. Конечно, чалдоны ни куска хлеба в долг не давали, а работы у них найти тоже было трудно. Хорошо, что сенокос подошел, - нанялся я к одному сено косить, по полтиннику в день. Неделю косил сено... А мошки, или гнуса этого, как его там называют, миллиарды!.. Весь я был изъеден, распух, едва дотащился до деревни, слег... сапожонки на мне все расползлись от сырости зачинить нельзя... Пришлось вообще их бросить. Полежал-полежал - ничего не поделаешь: есть надо - пришлось встать. А тут как раз вздумали ссыльные, какие были в этой деревне со мною, заработать что-нибудь на кедровых орехах... Да ведь вот - связно не расскажешь - слег я и лежал уж не в Шадрине, а в Ялани - это село, и больница там, - недели две я лежал в яланской больнице с ногами, потому что пришли они в сквернейшее состояние. А за кедровыми орехами пришлось идти в тайгу, рядом, конечно, - в Сибири и триста верст расстоянием не считается, - в так называемый Молчанов бор, а в Молчанов бор попасть можно было только через деревню Тархово, а Тархово от Шадрина - пятьдесят верст. Да потом спуститься вниз по течению реки Больше-Кети еще за шестьдесят верст... А я с только что подлеченными ногами пошел босиком, по корням, по кочкам, по осоке, по гнуснейшему бездорожью, какое там зовется дорогой. Ни один чалдон на это бы не решился, но что же делать, - сапог у меня не было... Была только некая туманная перспектива заработать себе на сапоги орехами... Сначала набить мы должны были шишек, потом эти шишки жарить, потом молотить, - намолотить таким образом несколько чувалов и благополучно все это доставить. А никто из нас этим делом раньше не занимался, и местности мы, конечно, не знали... Нам чалдоны только две лодки доверили... да ведь какие лодки? Долбенки, душегубки... На них чуть не так повернулся - и плыви! Или тони, если плохо плаваешь... А у меня был такой товарищ, что ни грести не умел, ни плавать... Я сорок верст греб один... до кровавых мозолей руки себе набил, и в результате... товарищ мой перевернул как-то душегубку и утонул... Тем экспедиция за орехами и кончилась. Я кое-как выплыл, и вот когда я намучился вдоволь, пока нашел остальных... а они задержались - хлеб в одной деревне брали...
- Ну, хорошо, - отчего же вы не бежали, если могли уходить так далеко одни, без всякой охраны? - очень удивилась Серафима Петровна.
- С чем же и как бежать? Без сапог, без денег, без поддельного паспорта? Так далеко не убежишь... А потом я бежал, конечно, когда получил деньги. Но тут началась война, и, конечно, ринулся я в антивоенную работу... А уж за это во время войны - хорошо еще, что присужден был только к каторге!.. Могли бы подарить и столыпинский галстук.
- Зато уж теперь можете вы не бояться ареста!
- И свободно вести антивоенную пропаганду? - улыбнулся Даутов.
- Но ведь революция уже совершилась!
- Однако война продолжается или нет?
- Ну, если и продолжается, то как-то уж очень вяло.
- Как бы она вяло ни продолжалась, но продолжается... Конечно, мы ведем энергичнейшую пропаганду на фронте, и фронт почти уже развалился, солдаты бегут домой, но нужно, чтобы не почти, а совсем он развалился, это раз, а во-вторых, надо, чтобы революцию...
- Углубить? - подсказала она быстро.
- Да, из буржуазной сделать социалистической... Вы не владелица, скажем, пяти тысяч десятин чернозема или угольной шахты, не попадья, не купчиха, не генеральша... Зачем вам такая революция, как теперь? Вы учительница, значит принадлежите к трудовой интеллигенции, значит ваши интересы и мои - одни и те же, - я тоже из трудящихся интеллигентов... Кажется, ясно, что, чего добиваюсь я, того же должны желать и вы.
Даутов смотрел на Серафиму Петровну теперь не улыбаясь. Она спросила:
- Чего же желаете вы?
- Диктатуры пролетариата!.. Диктатуры трудящихся, которым война не нужна, которых война истребляет, как теперь, миллионами... Вот чего мы желаем! Мы желаем и еще очень многого, но этого, чтобы не было больше войны, - этого прежде всего!
- Я никогда не интересовалась партиями и вообще политикой, - сказала она, вдруг покраснев, - но я догадываюсь теперь, кто вы такой!.. Вы большевик?
- А вам страшно? - улыбнулся Даутов.
- Нет... Мне что же... Хотя я и слышала, что большевики за то, чтобы отобрать всякое вообще имущество, но у меня ведь одна только Таня... Надеюсь, ее вы у меня не отберете?
- Не надейтесь: если плохо будете ее воспитывать, отберем! - с виду серьезно ответил Даутов, но добавил, улыбнувшись светло: - Однако она у вас очень славный малый - значит, вы ее воспитываете хорошо. Но на время отобрать ее у вас вы мне позволите?
- Можете, - кивнула она, и подошедшую в это время к ним, а до этого недалеко в разноцветном морском песке возившуюся Таню Даутов поднял с земли, поднявшись с нею вместе, и пошел, держа ее на руках, вдоль берега, предоставив учительнице из Кирсанова в одиночестве обдумать вторжение его в ее утлый мирок.
Таню же привлекла ярко-зеленая кудрявая купа молодой поросли около береговой дороги.
- Это что? - показала она на нее пальчиком.
- Это? Уксусные деревья... Конечно, они пока еще не деревья, они пошли от корней... Вон там, в чьем- то саду - видишь? - там большие уксусные деревья, а эти кусты пошли от корней...
Он хотел еще подробнее объяснить, что это за деревья и почему называются уксусными, но Таня уже показывала на какую-то траву с крупными желтыми цветами и спрашивала:
- А это что?
- Это?
Даутов подошел поближе к желтым цветам и рассмотрел их внимательно.
- Это... судя по тому, что венчики четырехлепестковые, и по устройству листьев, - это, конечно, мак, хотя вот плоды похожи скорее на стручки, чем на коробочку мака...
- А это?
