— Пойдем отсюда. Он же с ножом!
— Я самбист, — сказал Андрей. — Но жалею, что замарал руки. А как их, таких, пронять, скажи? Откуда они берутся, такие?
— Я не знаю, — сказала Лиля. — Горячиться все-таки не следует. Достаточно слов…
— Не всегда достаточно, вот в чем беда.
Лиля отдышалась, улыбнулась:
— Ты, оказывается, способен на весьма решительные шаги. Ну и Андрюшенька!
На шоссе, пересекающем Звенигород, с шелестом обдувая вихрями, мельтешили «Волги», по деревянному мосту над Москвой-рекой ковылял грузовик с зажженными фарами, в их лучах вода курилась. В окраинных домишках горели огни. Месяц сопровождал от леса, стремительно поднимаясь и так же стремительно опускаясь к горизонту — сперва белый, затем желтый, затем багровый, над лесной кромкой он пылал костром в темноте, — и провалялся в эту темень, в дебри. Андрей посмотрел на светящиеся стрелки часов: было десять.
— Доброй ночи, — сказала Лиля.
— Доброй ночи, — сказал он, не отпуская ее.
Они стояли, обнявшись, под тополем, у палисадника, где дремали осенние цветы: золотые шары, астры, георгины. На задворье тявкали дворняги, в приречном вербнике пиликала гармошка, протарахтел милицейский мотоцикл с коляской:
Андрей сказал:
— Мы должны пожениться.
— Я же тебе ответила: не стоит спешить.
— А зачем тянуть резину? Мы любим друг друга, и сегодня…
— Нужно проверить себя, милый!
— Мне не нужно, — сказал Андрей. — Если полюбил, то уж полюбил.
— Не подталкивай меня с этим, Андрюшенька! К тому же, думается, твоя мама недолюбливает меня, так это?
— Так, — сказал Андрей. — Но узнает поближе, полюбит, как и я.
— Не будем пороть горячку, — сказала Лиля, подставляя влажные мягкие губы. — До завтра, милый!
Стукнула калитка, босоножки процокали по ступенькам, стукнула дверь. Вспыхнуло окошко в Лилиной комнате и погасло — из него будто хлынула тьма. Андрей постоял-постоял и пошел по сонной улице, шурша обертками от мороженого.
Долгов
— В ружье… Застава поднята в ружье, товарищ капитан…
— Что?
— След!
— Тише, тише, ребят побудишь. Я одеваюсь…
Дежурный прикрыл створку, я повернул шпингалет. Между тем, когда он побарабанил в ставню, и тем, когда я соскочил с постели и подошел к окну, — секунда, а я уже словно и не спал вовсе, нервы напряглись: и была бы сейчас возможность сызнова лечь, не уснешь ни за какие коврижки. Я давно привык к этому — засыпать сразу же и без сновидений, пробуждаться, чуть забарабанят в ставню, и через секунду быть с ясной головой.
Я присел на стул, начал одеваться. Майка — здесь, брюки и рубашка-«кубинка» — здесь, вот ботинки, все на своих местах, под рукой. В щелях ставен серели узкие полоски, уже светает? На этажерке тикал будильник, заведенный на семь часов, пришлось подняться раньше по не зависящим от нас причинам. В полночь проверял наряды на правом фланге, все было спокойно, теперь — тревога. Не до сна, коли на границе обнаружен след.
Ему не до сна, а Кира и ребятки не проснулись, очень хорошо. У него работенка колготная, поэтому он и ложится с краю, чтобы не потревожить Киру, вставая, он поэтому и телефон на квартире отключает на ночь, чтоб не зуммерил — от заставы до офицерского дома полсотни метров, дежурный добежит вмиг, подымет.
На письменном столе я нашарил портупею, кобуру с пистолетом — они покоились на Аленкином альбоме с марками, рядом — Генкин заводной автомобиль. Чертенята, валят свое, хотя над столом я приколол кнопками бумажку: «Стол мой, и никаких гвоздей!» Стараясь не скрипнуть половицей, я повернулся к двери и услышал за спиной шепот Киры:
— Ваня, уходишь? Тревога?
— Тревога. Ты спи, спи.
— Провожу.
Она села на кровати, накинула на себя халатик. Вместе мы прошли в соседнюю комнату, где спали дети. Генка, разметавшись, пускал на подушке пузыри, на тонкой шее — косичка выгоревших волос. Аленка одну руку подложила под щеку, другою обнимала куклу-матрешку.
В прихожей я взял с холодильника панаму, надел. Кира сказала:
— Возвращайся скорей.
Я поцеловал ее в подбородок, в шрамы «пендинки», быстрым шагом спустился с террасы.
Было совсем светло, у заставы строились пограничники, повизгивали розыскные собаки, ржали лошади кавалерийского отделения, постукивали моторами подкатившие к крыльцу автомашины, и среди этих привычных моим ушам тревожных и деловитых звуков прорезался разбитной тенорок:
— Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь… Ну, чего ты рычишь, скалишься?
Сильва — это розыскная собака Владимирова, тенорок — Стернина. Словоохотливый юноша, и на построении не помолчит.
Проходя вблизи, я сказал:
— Стернин, не суесловь, на заставе тревога.
— Есть, товарищ капитан! — отчеканил он, а в глазах — смешок. Такой смешливый юноша.
В канцелярии навстречу поднялся замполит:
— Товарищ капитан, новые данные. Только что звонил сержант Волков. Его наряд также обнаружил след. За проволочным заграждением и у развилки дорог.
— След тот же?
— Так точно, со скошенным каблуком, носок вдавлен сильнее, чем каблук.
«Это если идти задом наперед, довольно примитивная уловка», — подумал я, закуривая.
— Но через сорок метров Волков уточнил…
— Ну?
— След раздвоился. Первый — со скошенным левым каблуком, второй — без характерных примет. Движутся параллельно, на расстоянии трех-пяти метров.
Выходит, КСП преодолевали след в след, тоже не ахти как тонко задумано. Вероятно, им не до тонкостей при нарушении границы, главное для них — поскорее уйти в тыл.
Я вдавил недокуренную папиросу в пепельницу, надел на плечо автомат, расправил ремень:
— Ашхабад Джумадардыевич, остаешься за меня.
Замполит наклонил лобастую голову, шевельнул бровями:
— Ясно. Ни пуха ни пера, Иван Александрович!
Бочком, поправляя красную повязку, на рукаве, протиснулся дежурный:
— Товарищ капитан, застава построена.
Уже? Очень хорошо. На все про все три минуты. Это называется — собраться по тревоге, молодцы.
— Иду, — сказал я, и в этот момент связист крикнул из дежурки:
— Товарищ капитан, вас вызывает «Уран»!
