Лорд Байрон погиб, сражаясь за независимость Греции. А Фаддей Булгарин сражался в частях Наполеона против русских. Байрон — замечательный человек. Булгарин — негодяй. Но оба были свободными людьми, и это важно.
Свобода, как известно, неделима. Она нужна хорошим и плохим. И уж тем более — нормальным людям. Вроде нас…
Нельзя предоставить свободу одним лишь героям. Как нельзя предоставить возможность жениться одному Барту Рейнольдсу…
Куда ехать?.. Для меня такой проблемы не существовало. Мой выбор был предрешен семейными и творческими обстоятельствами. И я осуществил его. И такое же право для каждого — неоспоримо!
Хочется верить, что Соединенные Штаты найдут возможность помогать беженцам и дальше. Потому что Америка — страна классической демократии.
Не зря мы приехали именно сюда…
Недавно мой друг Соломон Шапиро побывал в Испании. Видел чертову корриду. Объездил средневековые испанские города.
В конце, говорит, домой потянуло.
Домой — это значит в Нью-Йорк. Точнее — в Форест Хиллс. Где по утрам неутомимый Моня раскладывает свой товар. Где на площадке у «Вальдбаумса» до самой темноты хлопочут автолюбители. А в магазине «Брукс» торгует девушка необычайной красоты…
Как быстро это случилось! Как быстро мы привыкли считать фантастическую Америку — домом…
Я давно уже замечаю в себе крикливые черты патриотизма. Злюсь, когда ругают Нью-Йорк. Начинаю спорить. Я говорю, что преступность здесь не так уж велика. Что газеты умышленно раздувают эту тему. Что шанс быть ограбленным — ничтожен.
Я лгу, что каждый день бываю в Гарлеме и тем не менее — жив…
Допустим, кто-то утверждает, что в Нью-Йорке грязно.
— Грязь?! — кричу я. — Что значит — грязь! Это вовсе не грязь! Это — неорганизованная материя…
За этой нелепой формулировкой скрывается простое ощущение. Мне грустно, что Нью-Йорк захламлен и посторонние это видят…
Помню, Некрасов поинтересовался:
— Сколько вы платите за квартиру?
И я почему-то сказал — двести восемьдесят. Хотя мы платим значительно больше. Просто мне хотелось, чтобы Нью-Йорк выглядел как-то доступнее…
В разговоре с приезжими я тороплюсь изложить главное:
Здесь ты не ощущаешь себя чужим. Здесь половина населения говорит с чудовищным акцентом…
Таковы явные симптомы патриотизма. Нью-Йорк ужасен, и все же это — мой город. И люди здесь живут, в основном, симпатичные. Хотя и с легкими чертами безумия. От последнего Моргулиса до Эдварда Коча.
В Ленинграде я жутко гордился Эрмитажем. Хотя не был там лет двадцать пять. А здесь горжусь Музеем современного искусства, Даже издали его не видел, а горжусь!
Видимо, это и есть патриотизм — гордиться неизвестно чем…
И меня глубоко волнует сознание того, что русские живут по всей Америке. Что Ефимов не собирается покидать Мичиган. Что Лосеву нравится Гановер. А Роме Левину — отсутствующий на карте Холиок…
Рано утром я выхожу за газетой. С кем-то здороваюсь. Покупаю горячие бублики к завтраку.
Начинается день. И я к нему готов. А потом неожиданно вспоминаю:
«В Пушкинских Горах закончился сезон. В Ленинграде дожди…»
Выбирая между дураком и негодяем, поневоле задумаешься. Задумаешься и предпочтешь негодяя.
В поступках негодяя есть своеобразный эгоистический резон. Есть корыстная и низменная логика. Наличествует здравый смысл.
Его деяния предсказуемы. То есть с негодяем можно и нужно бороться…
С дураком все иначе. Его действия непредсказуемы, сумбурны, алогичны.
Дураки обитают в туманном, клубящемся хаосе. Они не подлежат законам гравитации. У них своя биология, своя арифметика. Им все нипочем. Они бессмертны…
Наша газета существует четырнадцать месяцев. Я не говорю, что все идет замечательно. До сих пор нет хорошего экономиста. Нет странички для женщин. О юном поколении совсем забыли…
Мы все это знаем. Что-то делаем, пробуем, ищем.
И мешают газете вовсе не агенты КГБ. Не палестинские террористы. Не американские либералы. А мешают ей старые знакомые, жизнерадостные и непобедимые — дураки.
Возникла у нас дискуссия о смертной казни. Вопрос освещался по-разному. С юридической позиции (Лейкин), с этической (Шрагин), с общедуховной (Рыскин).
Умные люди поделились своими раздумьями. Высказали печальные истины. Попытались выдвинуть конструктивные идеи.
Тут же взял слово дурак:
— Чего это вы пишете?! Зачем вы нас расстраиваете?! Какая еще преступность?! Я четыре года в Америке, и меня до сих пор не ограбили! А вы говорите…
Появилась у нас статья о местном антисемитизме. С фотографиями, цифрами, документами.
И снова дурак выступает:
— Какой там антисемитизм?! У нас все хорошо!..
Что дураку ответить? Вот разрисуют тебе свастикой физиономию, тогда узнаешь…
То и дело появляются у нас критические статьи. Иногда довольно резкие.
И снова дурак недоволен:
— Зачем вы критикуете бездарных писателей?! Вы лучше критикуйте талантливых, чтобы не зазнавались.
Состоялся в газете разговор на тему: «Что это значит — быть евреем?»
И снова дурак карабкается на трибуну:
— Какая разница, евреи мы или не евреи? Грин-карта есть, машина есть, сосисок хватает… Какие могут быть дискуссии?!.
Что с дураком поделаешь? Дурак вездесущ и активен. Через ОВИР прорвался. Через океан перелетел. И давит почище Андропова.
Поневоле задумаешься, выбирая между дураком и негодяем. Задумаешься и все-таки предпочтешь негодяя.
Но самое ужасное, когда он еще и дурак в придачу…
На родине государством управляли мистические существа. Ну, что мы знали о Сталине? Что он курил трубку и был лучше всех. Что мы знали о Ленине? Что он носил кепку и тоже был лучше всех. О Брежневе мы даже этого не знаем. Известно только, что у него есть брови…
Вспоминается, как я был изумлен, узнав, что Ленину нравилось холодное пиво. В этом заурядном факте проглядывало нечто человеческое…
И еще одна важная деталь. У Ленина был незначительный дефект речи. У Сталина — рыночный акцент торговца гладиолусами. У Брежнева во рту происходит что-то загадочное. Советские лингвисты особый термин придумали для этого безобразия — «фрикативное Г». Все это не случайно: и «F», и «Р», и цветочно-фруктовый акцент. Ведь у инопланетян должны быть какие-то этнические особенности. Иначе на людей будут похожи. А это — нельзя.
Вспомните день 1-го Мая. На трибуне мавзолея вереница серых глиняных изваяний. Брежнева и Косыгина еще можно узнать. Пельше и Суслов однотипны и взаимозаменяемы. Остальные неотличимы, как
