подумать, что я расточаю комплименты всем знаменитым прозаикам, но это не так. Если я чем-то и прославился в Америке, то именно гнусным характером и умением портить отношения с редакторами газет и журналов.
Когда-то мне очень понравилась «Большая руда», и в кругу моих друзей даже была популярной тема: пойдет ли Владимов, обнаружив эпическое дарование, дорогой Бондарева, то есть — станете ли Вы в конце концов придворным монументалистом?
Могу рассказать историю и про «Три минуты молчания». Лет пятнадцать назад я был чем-то вроде секретаря Веры Пановой с широким кругом обязанностей — от переписки с Чуковским до вынесения мусора. Среди прочего я читал Пановой, наполовину разбитой параличом, книжки вслух. Надо сказать, у старухи был хороший вкус, и перечитывали мы, в основном, десяток одних и тех же книг: Томас Манн, Булгаков, Гоголь, Достоевский, Толстой. Я все пытался расширить круг чтения за счет западной или современной литературы, но Запад (исключая злополучного Манна) был с гневом отклонен, а из «новых» удалось всучить Пановой — Битова, который (при всем его величии) вогнал нас обоих в сон[2], и Ваши «Три минуты». (Искандера, например, старуха забраковала из-за фамилии, твердила, что это связано с Герценом, Огаревым и клятвой на каких-то горах.[3]) Так вот, я читал ей «Три минуты», и Пановой очень нравилось, но в каком-то месте, где один Ваш персонаж говорит (простите, цитирую не дословно), пытаясь ворваться в ресторан: «Пуcтите кочегара! У него ребенок болен!», Панова начала смеяться, что-то в ней физически нарушилось, а затем случилось что-то, похожее на судороги. Мы были одни в квартире, я испугался, позвонил ее сыну Боре[4], тот приехал через пятнадцать минут в такси с профессором Дембо[5]. Профессор, чтобы остановить смех, ввел Пановой воздух в легкие, или, наоборот, перекрыл доступ воздуха, я не помню, и она раза три успокаивалась, затем говорила: «Пустите кочегара, у него ребенок болен», и снова начинала вскрикивать и дергаться. В конце концов Дембо ее успокоил, усыпил и запретил читать дальше Вашу повесть, сказал, что это — слишком большая нагрузка…
Что же касается «Верного Руслана», то это — настоящий шедевр, но к «Руслану» я еще вернусь…
Спасибо Вам и за приглашение сотрудничать в «Гранях». Разумеется, у меня нет предубеждения к журналу, орган с заслугами, более того, когда вышла очень занятная и талантливая, хоть и спорная, как говорится, книжка Вайля и Гениса «Современная русская проза»[6], где одна из главных статей написана о Вас, в этой книжке, в разделе «Периодика», не было ни слова о «Гранях», и мы на этой почве долго пререкались.
Но, откровенно говоря, когда я был в Австрии и познакомился с тогдашними руководительницами «Граней», то некоторое чувство скептицизма у меня возникло. В это же время редакторский пост в «Гранях» предлагали нескольким, живущим в Вене, литераторам, среди которых были люди абсолютно беспомощные. Все это породило ощущение деградации. Кроме того, по самым разным причинам, «Грани» почти не циркулируют в Америке. Никаких цифр я не знаю, число подписчиков в США мне неизвестно, я говорю лишь о том, что в так называемых интеллигентных домах можно увидеть «Континент», «Время и мы», «Синтаксис»[7] и здешние издания. «Грани» как-то не попадаются на глаза. Причин этого — несколько. С Вашим приходом к власти все может измениться. Но и к этому я еще вернусь.
Вообще, письмо может оказаться длинным (что вовсе не обязывает Вас к ответным излияниям), но я уж один раз попытаюсь все объяснить, и на этом с эпическими формами будет покончено. Если же в своих проектах относительно «Граней», которыми я намерен поделиться, я напишу много такого, что Вам и без меня ясно и понятно, то оставьте это без внимания. Также я хочу написать кое-что о Ваших собственных делах, и опять-таки могу коснуться вопросов, уже Вами решенных и просто Вас не интересующих, в этом случае также пренебрегите.
Сначала — о моем участии в журнале. Рассказов, во всяком случае приличных, у меня нет. Получилось вот что. Года три назад я испортил отношения с редакторами основных журналов и, конечно же, с «Новым русским словом»[8], то есть со всей монопольной прессой, и они, естественно, перестали мои рассказы печатать. При этом, чем хуже становились отношения с русскими, тем больше мне везло в отношениях с американскими журналами и издательствами. Через некоторое время сложилась парадоксальная ситуация: с русскими, которых я люблю, на языке которых свободно разговариваю, я абсолютно не мог иметь дела, а с американцами, которые мне, в общем, непонятны, языка которых я до сих пор не знаю, дела шли легко, дружелюбно, открыто и честно. Посудите сами: на семь книжек, которые я выпустил по-русски, было в общей сложности четыре с половиной рецензии (одна пополам с Сусловым в Израиле[9]), а на один только «Компромисс», вышедший по-английски, — около тридцати. Русские журналы денег (за исключением «Континента») не платили, да еще и норовили тебя уязвить, а в американских журналах мне платили до 5 тысяч долларов за рассказ и при этом все всегда вели себя корректно и доброжелательно. Мне надоело быть уверенным, что в отношениях с русскими организациями тебя непременно ждет на каком-то этапе оскорбление или низость. Особенно невыносимо это стало после того, как сложился круг сотрудничающих со мной американцев: агент, переводчики и редакторы. Мне отвратительно, что если звонит русский кинематографист, то начинает разговор так: «У меня есть к вам творческое предложение, я уже обращался к Войновичу и Аксенову, но они отказались…» Или, если тебя приглашают выступить: «Большой аудитории не гарантируем, даже на Виктора Некрасова пришло всего триста человек…» Я сам не хуже этих людей знаю, что Войнович — прекрасный писатель, и с величайшей готовностью уступаю ему во всем, но формулировки такого рода оскорбительны и в американском кругу совершенно невозможны, это прозвучало бы как верх неприличия. Среди писателей, которыми занимается мой агент, есть миллионеры, авторы бестселлеров, среди гостей моего редактора бывают владельцы крупнейших в мире издательств, и тем не менее никогда обыкновенные люди, вроде меня, не ощутили неравенства, пренебрежения или чванства со стороны богачей или знаменитостей. Потому что американцы — демократы, физиологические, прирожденные, а мы — свиньи. Я никогда не смогу понять, почему Норман Мейлер, Воннегут (человек безграничного очарования)[10] или покойный Чивер в тысячу раз доброжелательнее, доступнее и проще затхлого и таинственного Вити Перельмана[11].
Короче, рассказы я писал, но с расчетом на американские журналы и на дальнейшие американские издания в виде книг, не сборников рассказов, а именно циклов, которые можно путем некоторых ухищрений превратить в повести и даже романы, состоящие из отдельных новелл, превращенных в главы. Дело в том, что сборник рассказов здесь издать невозможно, времена О. Генри прошли, считается, что сборник рассказов в коммерческом смысле — безнадежное дело. Даже у здешних классиков сборник рассказов может быть только пятой или шестой книгой. Значит, я писал рассказы, пропускал их через американские журналы, а затем они превращались в повести. Что касается русского языка, то я положил на журналы и выпускал книжки. Если Вы перелистаете «Компромисс», «Зону» и «Наши», то убедитесь, что это сборники рассказов, бульшая часть которых через журналы и газеты не прошла. Американский же вариант «Компромисса» полностью опубликован в виде рассказов, а затем вышел отдельной книжкой. Такая же история с «Зоной» и «Нашими».
Кажется, я не очень внятно все объяснил. В общем, положение сейчас изменилось. Максимов сменил гнев на милость и неожиданно согласился напечатать мой (не цикловой) рассказ в 39-м «Континенте»[12]. Кроме того, Вы стали редактором «Граней». То есть появился стимул для писания «чистых» рассказов, но сейчас, сию минуту у меня ничего приличного нет — все вбухано в книжки. Первый же рассказ, если он покажется мне стоящим, я Вам пришлю.
Сейчас я могу предложить две вещи. Причем, откровенно и без всякого кокетства Вам скажу, что, по-моему, обе они для «Граней» не годятся. Посылаю даже не на всякий случай, а чтобы выразить полную готовность к сотрудничеству. Так что, если Вы кинете оба сочинения в корзину, я отнесусь к этому с полным пониманием и ни малейших обид не последует.
Первая статейка «From USA with Lovе» («Из Америки с любовью»)[13] написана для третьестепенного американского журнала «Humanities in
