схватившись за перила. Перевел дыхание, чувствуя, как тяжело и как будто неохотно ворочается сердце — мол, ну куда спешишь, старый дурень? Он разозлился. Выпрямил сгорбленную спину, развернул плечи, и лестница сама услужливо бросилась под ноги — а вот не изволите ли, светлый пан, домчу в лучшем в виде, только каблучком стукните… Первый пролет преодолел в один миг, легко перескакивая через ступеньки, как нетерпеливый юноша, торопящийся на свидание. А не старик.
На повороте пан Владислав задержался, огладив ладонью изгиб перил. Метнул взгляд на портреты, вереницей выстроившиеся вдоль лестницы. Там, наверху, пожилой мужчина с сердито поджатыми губами. Седые кудри бьются по ветру, рука цепко держит рукоять сабли; другая рука, напряженная, жилистая — сжимает туго натянутый повод невидимого коня. Сияют изукрашенные драгоценными камнями ножны, тускло и недобро усмехается сталь почти вырвавшегося из ножен лезвия. И так же тускло усмехается с портрета дед, глядя на пана Владислава: «Это ты-то — Старый пан? Ты?!»
Пан Владислав всегда робел перед этим портретом, перед суровым дедовым взглядом. Теперь — разозлился.
— Тебе повезло со временем, дед. И с Востоком бился. И с Севером. Всего на твою долю хватило. Войны, друзей, врагов. А мне…
Замолчал под неодобрительным дедовым взглядом. «С мертвецами разговариваю, — подумал. — С мертвецами — как с живыми».
— Прости, дед. Не то говорю. Просто разные у нас с тобой времена. Тебе — битвы. А мне… Крестьяне с факелами. Мои крестьяне. Что хуже, как думаешь?
Дед не ответил. Нахмурился. Но взгляд уже вроде не сердитый стал — а задумчивый.
— Прости, — пан Владислав рванул со стены дедову старинную саблю. Сестру-близняшку той, на портрете. Затрещала шитая золотом, с шелковыми кистями, перевязь, посыпались с обиженным звоном по ступенькам бусины. Уже спустившись вниз на несколько торопливых шагов, пан Владислав обернулся. И вместо ожидаемого гневного лика увидел усмешку на дедовом лице. Ободряющую. Одобрительную.
Рванув на себя дверь, пан Владислав закашлялся. Нехорошим запахом потянуло. Горьким, тревожным. Знакомым. Запахом горящего дома…
Запах лета. Жаркий, пряный, головокружительный. Запах лета, которое никак не хочет уходить; хватает горячими пальцами за плечи, гладит солнцем по лицу, подносит к пересохшим губам ароматный коктейль своих ярких запахов — ягод, цветов, нагретой коры; жарко шепчет в ухо — «пей… пей до дна… пей, торопись, пока я здесь… пока…». Запах отцветающих трав, сосновых иголок, янтарной смолы, расплавленной солнцем… прохладный запах кожи Владислава, губы которого склонились к самому уху Марго:
— Вон там, смотри: озеро, маленькая Маргарита…
Ветки орешника некоторое время сопротивляются, не пропускают, лошади нерешительно топчутся на месте; потом кобыла Владислава с сердитым фырканьем прорывается вперед, разрывая сильной грудью гибкую зеленую сеть; лошадка Марго послушно скользит следом — в светлый разрыв.
Озеро — маленькая почти идеально круглая чаша; в отраженном небе в хрустально чистой воде скользит белый завиток облака — зеркальный близнец того, что медленно плывет наверху. Несколько водяных лилий с полупрозрачными лепестками; серебристые и зеленые моховые подушки — оправа для сияющей драгоценности, как будто случайно оброненной кем-то среди леса.
— Ну что же ты? — оборачивается с улыбкой Владислав к замешкавшейся Марго. Копыта его лошади уже комкают безупречность зеленого ковра возле воды, оставляя темные мокрые вмятины; мох пружинит и вздрагивает, мелкая рябь тянется от потревоженного берега к середине, превращая хрусталь в мятую бумагу.
— Красиво, а?
— Стой! — Марго хочет крикнуть, но у нее не получается. Владислав слышит и оборачивается, и улыбка медленно сползает с его лица — и, начиная с этого невыносимо длинного мгновения, происходящее становится для Марго похожим на сон — вязкий и душный; сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать.
Ничего.
Только смотреть.
Смотреть, как…
…за окном в огне мечется горящая заживо женщина…
…расползается прохудившейся тряпицей пушистый ковер зеленого мха и копыта испуганно храпящей лошади скользят в рваные извилины, быстро заполняющиеся черной водой…
— Владислав испуганно и гневно кричит — и рвет повод уже заваливающейся на бок лошади…
…дрожит и рвется на куски только что такой гостеприимный берег, причмокивает, как проголодавшееся чудовище, жадно тянет в себя неожиданную добычу…
Сон, в котором ты все знаешь заранее, но ничего не можешь сделать. Только смотреть. Смотреть, как умирает человек, которого ты любишь.
Сон, который повторяется ночь за ночью; каждый раз туго обволакивая тебя своими щупальцами — не давая ни пошевелиться, ни крикнуть. Ни проснуться раньше времени. Заставляя досмотреть все до конца. И только иногда, когда ты уже начинаешь привыкать (в той мере, в какой к этому можно привыкнуть) к роли беспомощного наблюдателя — тебе позволяется умереть самому. Вместо того, кто должен. Чтобы почувствовать и запомнить — прикосновение огня к коже, ледяной воды к горлу, судороги удушья, жар горящих на твоей собственной голове волос… Чтобы потом вспоминать и переживать все это, глядя, как умирает кто-то другой. Кто-то другой — на этот раз — вместо тебя…
…Глаза Марго вдруг потеряли ясность; окружающее хихикнуло и завернулось в черный плащ, и заскользило в головокружительном бесшумном танце в пустоту, только иногда роняя из рукава яркие цветные открытки…
— Всплеск огня, заслоняющий черное небо — звезды гаснут, чернота тускнеет; лай собак, звон бьющихся стекол, крики — громче всех один, отчаянный женский; растрепанный со сна человек (дядя Владислав? — нет, не узнать… — да, он, молодой…) отступает растерянно от подкатившегося к его ногам бронзового подсвечника… скользящий с плеч плащ поправляет заботливая рука: «Погорите только, светлый пан»…
…Лицо, измученное и бледное; белые дорожки — следы капель пота на сером от пыли лбу; взмокшие волосы прилипли к вискам; глаза, тонущие в отчаянии (опять дядя Владислав?.. нет, теперь не он… другой — похожий… немного похожий — чем сильнее вглядываешься, тем яснее различие-отец?!). «Что же ты не уберег, брат… что же ты…»
«…Что же ты… что же ты не уберегла?..» «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» — дрожащая старческая рука скользит по черной крышке гроба; покрасневшие от слез глаза щурятся на свет свечей; взгляд укоризненный и усталый (дядя Владислав — опять он, теперь постаревший, совсем старик)… «Что же ты…» черная крышка сдвигается, медленно-медленно; там, под ней — ослепительное кружево подушек, навсегда придавленных к деревянному ложу окостеневшим затылком; прядь волос запуталась в кружевах — светлая? — черная крышка сдвигается медленно и так бесшумно, как будто невидимые (грустные ангелы? смеющиеся демоны?) придерживают ее на своих призрачных тонких пальцах; будто это и не крышка вовсе, а лаково блестящая чернота, внутри которой почему-то уже погасли все звезды… прядь волос — светлая? — мраморный отблеск мертвого лба… лицо — незнакомое? кажется… тонкое, девичье, пухлый подбородок с детской ямочкой… что же ты не уберег, пан?… Нет, нет, не так. Не девичье лицо. Не пухлый подбородок с детской ямочкой. Мраморный отблеск мертвого лба… лицо — лицо… «Вот, видишь, а ведь это мой сын…» Лицо…
Марго закричала, окостеневшими непослушными пальцами хватая ускользающий — повод? (плащ своего черного безумия-сна); и — не соскакивая, а почти падая с лошади, спотыкаясь и еле удерживаясь на подгибающихся ногах. И торопясь. В темноту, в которой она пока еще не могла почти ничего разглядеть: лошадь, барахтающаяся на краю трясины? Женщина, мечущаяся в огне за закрытым окном? Девочка, тонущая в черной воде колодца?.. Торопясь — и надеясь на этот раз — успеть…
Ей удалось порвать свой сон. Ей удалось.
