ноздри плеснуло запахом гари, розовое сияние расползлось на полнеба. Горела кузница на другом краю деревни. Сильно, страшно. Языки пламени лизали бледнеющую в зените луну, сыпались трескучие алые искры. Ночь обжигалась и пятилась, моргая ослепшими звездами. А жители деревни — от древних старух, вылезавших за калитку только ради больших праздников, до малых детей, еще цепляющихся за мамкину юбку, — стояли вокруг горящей кузни. Стояли и смотрели. Никто не бежал за ведрами, не плескал водой в сатанеющее пламя. Как будто на фейрверк сквозь решетку панского сада пришли поглазеть. Или — к костру, погреться. Озябли осенней ночью да запалили всем миром огромный костер — руки обогреть. Запалили…
Кобыла, осаженная дрогнувшей рукой пана Владислава, споткнулась. Сердито дернула мордой, покосилась на всадника. Воспоминание опять обожгло его. Ослепило, перебило дыхание. Запах пожара двадцатилетней давности. Горечь во рту. Бессилие изменить — то, что уже случилось двадцать лет назад.
Через секунду он опомнился.
В толпу крестьян пан Владислав врезался как топор в мягкое дерево. Кобыла, грубо осаженная поводом, чуть не разорвавшим ей рот, взвилась на дыбы, молотя в воздухе копытами над чьим-то виском. Так и не размозжив светловолосую голову ловко увернувшегося парнишки, лошадь гулко грохнула подковами о землю и с визгливым ржанием завертелась на месте, подгоняемая укусами плети и пятясь от нажима натянутого повода.
Люди с криками и руганью кинулись в разные стороны. Вокруг зло скалящегося пана Владислава немедленно образовался пятачок свободной земли.
— Дор-рогу! — ревел пан, продавливаясь вперед, в самую гущу толпы. К звериному рычанию и женскому крику. К пышущему алым, опасно кренящемуся скелету горящей кузницы. К силуэту, мелькнувшему в огне, — тонкой фигуры с облаком светлых, с яркой рыжинкой, волос. Волос, вспыхивающих ослепительной короной — одновременно с диким криком горящей заживо женщины. А рука белой птицей бьется о стекло, и подсвечник медленно катится к ногам… Подсвечник, еще теплый от прикосновения обожженной женской руки.
Глаза пана Владислава опять заволокло алой огненной мутью. Он рванулся, стряхивая с себя (морок; воспоминание; заботливые руки старого слуги, придерживающие теплый плащ; подступающее безумие). Может, на этот раз он и задавил кого-то, неудачно прянувшего под лошадиные копыта.
Она поднималась, выпрямляясь, над лежащим на земле человеком — обгорелым, черным, неподвижным. Мертвецом? К ее ногам прижимался зверь — скалился, роняя слюну с ощеренных клыков; клацал зубами, глухо рычал на топор, блестящий в руке светловолосого широкоплечего Яноша- плотника.
Пан Владислав скатился с седла, покачнулся, ухватил повод прянувшей в сторону лошади. Кобыла хрипела и пятилась, не желая больше ни на шаг приближаться к горящему дому и к черному скалящемуся зверю. Ее одичавший закатившийся глаз заплыл огненным отсветом.
Могучая фигура Яноша качнулась поперек дороги.
— Негоже вам туда, добрый пан, — голос Яноша был настойчивым, но почтительным. Взгляд он отводил в сторону — не то к топору, который было попытался спрятать за спину, не то к толпе крестьян, жадно следящих за каждым его движением. Кажется, Яношу было неловко.
— В потемках-то заплутать недолго, — встрял востроносый рыжий, выныривая из-под Яношевого локтя: — Дозвольте проводить, пан… Дозвольте лошадку…
— С дороги! — рявкнул пан Владислав. Ладонь его очутилась на рукояти сабли — как-то незаметно, сама по себе. Прикосновение было прохладным, почему-то привычным. Успокаивающим. «Зарублю», — решил он, ощериваясь в нехорошей улыбке — похожей на оскал волка, рычащего за спиной Яноша. Ему показалось, что сабля задрожала в ножнах от нетерпения, просясь наружу — в драку, в резню, кровавое месиво. Востроносый рыжий опять скрылся за могучим Яношевым локтем. Янош неохотно отступил в сторону.
Она смотрела на него, не шевелясь. Волосы, парящие в жарком воздухе, отливали золотом в свете пламени. Казались… светлыми с огненной рыжинкой? Пан Владислав запнулся на мгновение. Времена опять смешались.
Его мука, проклятие бессонных ночей, смысл жизни. Женщина, которой двадцать лет назад он позволил умереть, опять стояла перед ним. И ему была дана возможность, о которой он раньше не решался даже мечтать.
Еще одна возможность спасти ее.
Пану Владиславу захотелось рассмеяться от счастья. Он чуял спиной десятки враждебных взглядов. Он чуял отсвет на лезвии Яношевого топора и еще многие другие — на топорах, вилах, ножах, зажатых в крепких крестьянских ладонях. Но это было уже не важно.
— Иди домой, Марго, — его голос был спокойным и немножко ворчливым. И достаточно громким — чтобы те, за его спиной, тоже услышали. Просто заботливый дядя журит свою племянницу за позднюю прогулку. Надо было говорить именно так — это он тоже чуял своей спиной, напрягшейся в ожидании удара.
Черный зверь у ног Марго зарычал на приблизившегося пана Владислава хрипло и угрожающе. Пан Владислав припомнил мельком: испуганные рассказы кухарки, огромные волчьи следы на садовых дорожках и — разорванное в клочья горло своего сына. Что же ты наделала, Марго, подумал он. Что же ты…
Он заставил себя улыбнуться. Разглядел воспаленные потрескавшиеся губы Марго и отчаянные глаза. Глаза зверя, измученного погоней и загнанного в ловушку. Совершенно такие же, как глаза волка, жмущегося к ее ногам. Наваждение сгинуло. Та, другая, светловолосая, как будто отступила в сторону; ее дочь осталась одна. Девчонка, которая раньше так пугала пана Владислава. Девчонка, которую теперь он должен был возненавидеть.
— Иди домой, Марго, — мягко повторил он. Надеясь, что она поймет. А потом — почти беззвучно, одними губами: — Лошадь. Бери лошадь и… — он одернул повод, подтягивая ближе хрипящую и испуганно закатывающую глаза кобылу.
Марго поняла. С быстротой мечущегося пламени отчаяние в ее глазах сменилось изумлением, потом — благодарностью.
— Они убьют тебя, дядя, — ее губы едва шевельнулись; не слова — еле слышный выдох.
— Бери лошадь, — торопясь, сердито повторил он.
По спине волнами бродили ледяные мурашки. Растерянная тишина сзади сменилась перешептываниями, бормотанием, предгрозовым невнятным гулом.
— Нет, — Марго качнула головой. Твердость, не допускающая сомнений. Пояснила торопливо и сбивчиво:
— Она боится. Волка. Я не смогу успокоить ее. Сейчас.
«Волка — или волчицу?» — захотелось спросить пану Владиславу, глядя уже почему-то без страха в пылающие огнем глаза своей племянницы.
— Тогда уходи, — сказал он. — Сейчас. Быстро.
И неторопливо развернулся, опять натягивая на лицо добродушную улыбку — к Яношу и его оскаленному топору.
— Янош, голубчик, — голос спокойный и ленивый, как пригревшийся на солнце кот.
Только так. Единственно возможный сейчас тон пан Владислав тоже чуял — всей покрывшейся мурашками кожей. Краем глаза он с досадой видел, что Марго не торопится. Зачем-то наклоняется к черному мертвецу возле своих ног, гладит его по лицу, трогает плечи, что-то говорит или напевает…
— Янош, голубчик, ты ведь на прошлой неделе в моем доме крыльцо правил. Так?
— Так.
Янош растерялся, его большое лицо стало немного глуповатым, и топор в могучей руке вдруг перестал казаться опасным — так, всего-навсего плотничий инструмент. Гул в толпе попритих, мужики запереглядывались друг с другом недоуменно, косясь на Яноша.
— Так, знаешь, голубчик, перила-то с правой стороны…
