его в союзники, произнес с обкатным акцентом прибалта:
— Молодой человек, вы когда-нибудь пили мидус?
— Если это то, чем торгует пани Меля… — потянул Смыслов плечи к ушам.
— Нет-нет. — прервал его ксендз. — Меланья Верж бицкая торгует плохим самогоном, отравой, а мидус пью даже я без риска для своего слабого сердца Это легкий медовый напиток. Буду признателен, если друзья Владаса… Владимира Петровича… Дом мой возле храма, совсем близко, а мидус — в погребе.
— Он хоть освящен, напиток ваш? — пылая капитулянтской улыбкой, спросил Петр Ануфриевич.
Старик понял Щатенко так, как тому и хотелось быть понятым, ответил в тон ему.
— Разумеется, освящен. Вековыми обычаями моего народа.
Уже не мысля ни о каком диспуте со служителем католической церкви, Щатенко воскликнул.
— О, какое совпадение обычаев литовского и украинского народов!
Смыслов добавил:
— Русского народа — тоже. С благодарностью принимаем ваше приглашение, но… Извините, не соображу, как называть вас. Отче духовный, батюшка или еще как-то из наших уст, согласитесь, несколько несерьезно.
— Имя мое Альгирдас Путинас. Можно — отец Альгирдас или просто — отец Нет-нет, не в смысле духовного сана. Когда слышу обращение ко мне — отец… Это очень приятно греет мое больное и старое сердце.
Помолчав, Смыслов повторил:
— Мы принимаем ваше приглашение, отец, но отложим встречу до другого раза Уходились на трех-то ногах.
— Да-да, — согласился отецАльгирдас, — понимаю, сочувствую. А мидус я вам все же пришлю. С Владимиром Петровичем. Вы пойдете со мной, Владас?
Гончаров согласно кивнул головой, представил своих товарищей:
— Агафон Юрьевич Смыслов (взгляд ксендза следовал за его жестом), Петр Ануфриевич Щатенко.
— Петр Ануфриевич… — повторил священник и, печально глядя в глаза безбожника Щатенко, с горечью продолжил: — Петр… Петрас… У Мариёны сын родился большим и крепким мальчиком. Мы назвали его Петрас, значит — крепкий, каменный… Он вырос крепким, боролся с гитлеровцами, и они убили его. Петрасу было двадцать восемь… Так и не узнал, что я его отец…
Щатенко как-то враз прозрел и с предельной ясностью увидел под сутаной обыкновенное человеческое горе, и от этого захлебнулся к себе таким презрением, что перехватило дыхание и по лицу пошли рдяные пятна Петр Ануфриевич притронулся к плечу священника, сказал до хрипоты севшим голосом:
— Мы навестим вас, отец. Мы еще выпьем с вами мидуса, горилки, чачи, водки… За тезку моего — вашего сына. За всех…
Глава двадцать пятая
Телефонограмма, переданная Олегу Павловичу дежурным врачом, исходила от начальника управления госпиталями генерала Прозорова. Майору медицинской службы Козыреву О. П. предписывалось явиться к нему двадцать пятого сентября в одиннадцать ноль-ноль. Причина не указывалась. Походило, что смерть младшего лейтенанта Курочки возведена кем-то в степень ЧП и надо за это отчитываться. Время похорон Василия Федоровича совпадало с поездкой, и Козырев не мог на них быть.
Выехал вскоре после завтрака: предстоял еще крюк из-за Мингали Валиевича. Понадобился зачем-то и начхоз, только в другом месте — на верхних ступеньках фронтового интендантства.
Случись такое в дни прорыва или наступления, когда людские потери сверх всяких прогнозов и раненые поступают непрерывным потоком, когда санитарное управление фронта заботит лишь общий процент возврата раненых в строй, едва ли кто обратил бы внимание на частный летальный исход, а тут, думал Олег Павлович, — надо же! — нашли время поговорить со строптивым лекарем, не терпится намылить ему шею.
Вздорные мысли суетно лезли в голову, раздражали Олега Павловича. Да нет, не будет ничего этого, успокаивал он себя, скорей, всего, в верха поступила информация, как говорится, несколько искаженной. Не такой уж мшелоголовый этот профессор, не пузырьковые у него, как в сыре, пробоины, а нормальные мозговые извилины, есть путь для течения мысли, разберется.
И снова неприятная думка: загодя настроенный постучать пальцем о край стола, Прозоров может сыскать для этого и другую причину. Допустим, роды врача эвакогоспиталя Галимовой Руфины Хайрулловны… Но уж тут-то уважаемому Семену Аристарховичу благоразумнее помолчать. Трепать имя любимого человека Козырев не позволит и в самой высшей инстанции…
Майора Валиева в состоявшемся телефонном разговоре раздражила, как он выразился, жеребячья терминология — разнуздались. Ишь ты — разнуздались… Только интендантский Олимп, выходит, со вздетыми удилами, всегда в готовности… Валиев, как и Олег Павлович, сидел в машине взъерошенным, с заранее выпущенными колючками.
Веками складывались в Литве типы сельских поселений. Кучевые деревни с беспорядочно расположенными крестьянскими дворами строились в тринадцатом — пятнадцатом веках (уличные стали возникать позже). В первой половине двадцатого века кучевых селений с так и сяк рассыпанными усадьбами оставалось наперечет. Именно такое местечко и досталось некоторым отделам и управлениям Санупра фронта. Генерал Прозоров занимал удлиненную избу с тесовой крышей и кухней посредине, приспособленной под канцелярию. Рабочий кабинет Семена Аристарховича располагался в левой части дома — в светлице.
Адъютант, хорошо знавший, надо полагать, начальника эвакогоспиталя Козырева, тут же (только взглянул на часы) сделал разрешающий жест в сторону двери. Профессор Прозоров, педант и аккуратист, для которого свят однажды установленный порядок вещей, не мог представить, что кто-то может поступать отлично от него. В рабочей тетради записано: «Козырев О. П. — 11.00», и Прозоров ждал его именно в одиннадцать ноль-ноль. У Олега Павловняа создалось впечатление, что Прозоров вышел из-за стола секунда в секунду этого времени и пошел навстречу, как только он, Козырев, потянулся к скобке. Так подумалось потому, что они действительно сошлись в центре светлицы. Высокий и, как все рослые, сутулящийся, генерал подал руку, ощутил ею, давно не державшей хирургического инструмента, сухую от частого мытья антисептиками ладонь Олега Павловича, показал на стул возле письменного стола, назвать который письменным можно было лишь потому, что на нем красовался стакан непрозрачного стекла с карандашами, лежали кое-какие бумаги и увесистые, бог знает для чего нужные здесь конторские счеты.
Ладонь Козырева сказала о многом, и генерал спросил:
— Не запускаете хирургию? А я вот катастрофически становлюсь администратором.
Как и думалось Козыреву, задерганному событиями последних дней, все шло по порядку: рукопожатие благовоспитанного человека, вопрос о врачебной практике, а теперь, следуя логике, в самый раз спросить о последней операции. Не спросил. Повременив столько, сколько нужно Козыреву, чтобы малость оглядеться, прийти в себя после тряской дороги, Прозоров, не садясь, извлек из папки испечатанный лист бумаги. Водрузив очки на хрящеватый нос, убедился, что лист тот самый, который требуется. Подпрямился, выразил лицом некоторую торжественность.
— По поручению начальника санитарного управления… — генерал досадливо махнул рукой. — А-а, не хотелось по телефону, не хотелось и с нарочным. Лично пожелал. Одним словом, вот, — он протянул листок. — Рад за вас и от души поздравляю, Олег Павлович. И не выпучивайте, пожалуйста, грудь, обойдемся без этого.
Листок оказался выпиской из приказа о присвоении Козыреву очередного звания — подполковник медицинской службы. Олег Павлович не стал уставно «выпучивать» грудь и сам протянул руку, чтобы
