Шабоно

Еще я рассказала Анхелике, как однажды меня искусали семь ос, которых называют mata caballo — убийцами лошадей. Доктор подумал, что я умру. Но у меня только поднялась температура, и несколько дней спустя я поправилась.

Никогда прежде я не видела, чтобы Анхелика так внимательно слушала, слегка наклонившись вперед, словно боясь упустить каждое слово. — Меня тоже однажды укусила змея, — сказала она. — Люди подумали, что я умру. — Она помолчала немного, задумавшись, потом ее лицо сморщилось в робкой улыбке. — Как по-твоему, она тоже успела на кого-то извести свой яд? — Конечно, так оно и было, — сказала я, тронув ее иссохшие руки.

— А может, у меня тоже зловредная кровь, — сказала она, улыбнувшись. Она была так тщедушна и стара. На мгновение мне показалось, что она может растаять среди теней.

— Я очень старая, — сказала Анхелика, посмотрев на меня так, словно я произнесла свою мысль вслух. — Мне давно уже пора бы умереть. Я заставила смерть долго ждать. — Она отвернулась и стала смотреть, как муравьиное войско уничтожает какой-то куст, отгрызая целые куски листьев и унося их в челюстях. — Я знала, что именно ты доставишь меня к моему народу, знала с той самой минуты, как тебя увидела. — Наступило долгое молчание. Она либо не хотела говорить больше, либо пыталась найти подходящие слова. Она посмотрела на меня, загадочно улыбаясь. — Ты это тоже знала, иначе тебя бы здесь не было, — наконец сказала она с полной убежденностью.

На меня напал нервный смешок; всегда ей удавалось смущать меня этим своим особым блеском глаз.

— Я не знаю толком, что я здесь делаю, — сказала я. -Я не знаю, зачем иду вместе с тобой.

— Ты знала, что тебе предназначено сюда приехать, — настаивала Анхелика.

Было в этой ее уверенности нечто такое, что пробудило во мне охоту поспорить. Согласиться с нею было не так просто, особенно если учесть, что я и сама не знала, с какой стати бреду по джунглям Бог весть куда.

— Честно говоря, у меня вообще не было намерения куда-либо идти, — сказала я. — Ты же помнишь, я даже не отправилась, как планировала, с друзьями вверх по реке охотиться на аллигаторов.

— Вот об этом я и говорю, — убеждала она меня так, словно разговаривала с бестолковым ребенком. — Ты нашла повод отменить поездку, чтобы получить возможность пойти со мной. — Она положила костлявые ладони мне на голову. — Поверь мне. Мне-то не пришлось долго над этим раздумывать. И тебе тоже. Решение пришло в ту минуту, когда ты попалась мне на глаза.

Чтобы подавить смех, я уткнулась лицом в колени старой женщины. Спорить с ней было бесполезно. К тому же она, возможно, права, подумала я. Я и сама не находила этому объяснения.

— Я долго ждала, — продолжала Анхелика. — Я уже почти забыла, что ты должна ко мне приехать. Но как только я тебя увидела, я поняла, что тот человек был прав. Не то чтобы я в нем когда-нибудь сомневалась, но он сказал мне об этом так давно, что я уже начала думать, что упустила свой случай.

— Какой человек? — спросила я, подняв голову с ее колен. — Кто тебе сказал, что я приеду? — В другой раз расскажу. — Анхелика пододвинула корзину и достала большую лепешку. — Давай-ка поедим, — добавила она и открыла банку с сардинами.

Настаивать не было смысла. Если уж Анхелика решила молчать, нечего было и думать заставить ее заговорить снова. Не утолив любопытства, я довольствовалась изучением аккуратного ряда жирных сардин в густом томатном соусе. Я видела такие же в супермаркете Лос-Анжелеса; одна моя подруга обычно покупала их для своего кота.

Я подцепила одну пальцем и размазала по куску белой лепешки.

— Где, интересно, может быть Милагрос, — сказала я, вгрызаясь в сэндвич с сардинкой. На вкус он был совсем неплох.

Анхелика не ответила; она и есть ничего не стала. Время от времени она лишь пила воду из тыквенного сосуда.

В уголках ее рта держалась едва заметная улыбка, и мне захотелось узнать, о чем таком могла задуматься эта старая женщина, что пробудило такую тоску в ее глазах. Внезапно она уставилась на меня, словно очнувшись от сна.

— Смотри, — сказала она, толкнув меня локтем.

Перед нами стоял мужчина, совершенно нагой, за исключением повязок из хлопковой пряжи на предплечьях и шнурка поперек талии, петлей охватывавшего крайнюю плоть и подвязывавшего таким образом пенис к животу.

Его тело сплошь было покрыто коричневато-красными узорами. В одной руке он держал лук и стрелы, в другой — мачете.

— Милагрос? — наконец выдавила я, когда первый шок миновал. Все-таки узнала я его с трудом. И не только из-за его наготы; он как бы стал выше ростом, мускулистее.

Красные зигзагообразные полосы, спускающиеся со лба по щекам, поперек носа и вокруг рта, заострили черты его лица, напрочь стирая всякую уязвимость. Помимо чисто физической перемены было что-то еще, чего я не могла точно определить. Словно избавившись от одежды racionales, он сбросил какой-то невидимый груз.

Милагрос расхохотался во все горло. Смех, вырывавшийся, казалось, из самой глубины его существа, сотрясал все тело. Раскатисто разносясь по лесу, он смешался с тревожными криками испуганно взлетевшей стайки попугаев. Присев передо мной на корточки, он резко оборвал смех и сказал: — А ты меня почти не узнала. — Он придвинул свое лицо к моему, так что мы коснулись друг друга носами, и спросил: — Хочешь, я тебе раскрашу лицо? — Да, — сказала я, доставая фотоаппарат из рюкзака. — Только можно я сначала тебя сфотографирую? — Это мой фотоаппарат, — решительно заявил он, потянувшись за ним. — Я думал, что ты оставила его для меня в миссии.

— Я хотела бы им воспользоваться, пока буду находиться в индейской деревне.

Я стала учить его, как пользоваться фотоаппаратом, с того, что вставила кассету с пленкой. Он очень внимательно слушал мои пояснения, кивая головой всякий раз, когда я спрашивала, все ли он понял. Вдаваясь во все подробности обращения с этим хитроумным устройством, я надеялась сбить его с толку.

— А теперь давай я тебя сфотографирую, чтобы ты видел, как надо держать камеру в руках.

— Нет, нет. — Он живо остановил меня, выхватив камеру. Без каких-либо затруднений он открыл заднюю крышку и вынул пленку, засветив ее. — Ты же пообещала, что он мой. Только я один могу делать им снимки.

Лишившись дара речи, я смотрела, как он вешает фотоаппарат себе на грудь. На его нагом теле камера выглядела настолько нелепо, что меня разобрал смех. А он принялся карикатурными движениями наводить фокус, ставить диафрагму, нацеливать объектив куда попало, разговаривая при этом с воображаемыми объектами съемок, требуя, чтобы те то подошли поближе, то отодвинулись.

Мне ужасно захотелось дернуть за шнурок на его шее, на котором висели колчан со стрелами и палочка для добывания огня.

— Без пленки у тебя никаких снимков не получится, — сказала я, отдавая ему третью, последнюю кассету.

— А я не говорил, что хочу делать снимки. — Он с ликующим видом засветил и эту пленку, потом очень аккуратно вложил фотоаппарат в кожаный футляр. — Индейцы не любят, когда их фотографируют, — серьезно сказал он, повернулся к корзине Анхелики и, порывшись в ее содержимом, вытащил небольшой тыквенный сосуд, обвязанный вместо крышки кусочком шкуры какого-то животного. — Это оното, — сказал он, показывая мне пасту красного цвета. На вид она была жирной и издавала слабый, не поддающийся определению аромат. — Это цвет жизни и радости, — сказал он.

— А где ты оставил свою одежду? — поинтересовалась я, пока он откусывал кусочек лианы длиной с карандаш. — Ты живешь где-то поблизости? Занятый разжевыванием одного из кончиков лианы, пока тот не превратился в подобие кисточки, Милагрос не счел нужным отвечать. Он плюнул на оното и стал размешивать кисточкой красную пасту, пока та не размякла.

Точной твердой рукой он нарисовал волнистые линии у меня на лбу, по щекам, подбородку и шее, обвел кругами глаза и разукрасил руки круглыми точками.

— Где-то неподалеку есть индейская деревня? — Нет.