то непонятное малодушие удержало его. Больше того, он искал встреч с Иоландой, бродил около женского корпуса, когда она с сигарой в зубах прогуливалась вдоль решетки. Когда он видел ее, ток бежал по его первам. Он вынужден был признать, что любит ее и сквозь новое обличье. За темпераментом амазонки, который приводил его в отчаяние, за удручавшим его холодным замкнутым лицом притаилось нежное существо, чары которого не рассеялись. Уколы профессора Дюпона изменяли поверхность, но глубинные силы, скрытые уголки души, горячие источники жизни и любви оставались нетронутыми. Альбер Пенселе нашел в себе мужество помириться с Иоландой, терпел ее прихоти, стоически выслушивал несносную болтовню. Он смотрел в глубь нее. Он попытался объяснить ей это. Она ничего не поняла и обозвала его умником.
Впрочем, несколько дней спустя регистрационный номер 14 также изменил свое лицо. Сыворотка «мечтательности» в недостаточной концентрации обернулась «анемичностью». Тем временем заказ был аннулирован, и Отто Дюпон не спешил исправлять допущенную ошибку в характере своего испытателя. Иоланда Венсан с неудовольствием встретила это превращение:
— Для меня любовь — это сражение, — говорила она. — А как можно сражаться с подобной амебой?
— Вы правы, я сам себе противен, — хныкал Альбер Пенселе. — Я — жалкий ничтожный человек! Я вас не достоин. О, если бы у меня хватило мужества покончить с собой!..
Охваченная жалостью, она пыталась вдохнуть в него хоть немного мужества, уверенности. Но не смогла завершить воспитания, так как очень скоро была обращена в 'хорошую хозяйку со склонностью к ханжеству и математическими способностями'. С этого дня Альбер Пенселе перестал ее занимать. Он волочился за ней, нашептывал признания, подсовывал под дверь записки. Однажды даже попросил Фостена Вантра заступиться за него. Но на следующий день сам стал 'прожигателем жизни, баловнем женщин, увлеченным карточной игрой'. Обескураженная и очарованная, Иоланда Венсан пыталась сблизиться с ним. Он обращался с ней высокомерно, бравировал наглостью записного донжуана и предпочитал гоняться за медицинскими сестрами. Он не пропускал ни одной из женщин. Останавливал их, брал за подбородок, говорил бархатным голосом:
— Что за глазки!.. Утонуть в них, забыться!..
Но в глубине души его склонность к Иоланде Венсан ничуть не уменьшилась.
Эти два существа, чьи характеры менялись невпопад, страдали от возможности лишь случайного и быстро преходящего счастья. Шприц Отто Дюпона с неумолимостью рока вершил их судьбу. От ничтожного укола в ягодицу зависели все радости и огорчения. В редкие часы полной гармонии они оплакивали непрочность своего союза. Находиться рядом, разговаривать, понимать, любить друг друга, как любят они, и знать, что скоро, по воле какого-то одержимого, они снова станут чужими. Жить в вечном страхе перед будущим. Бояться самого себя. Бояться любимой. Ссориться, оскорблять, прощать, удивлять и удивляться и меняться снова и снова. Этот калейдоскоп чуств настолько утомлял их, что они теряли голову. Они уже больше не говорили: 'Люблю тебя', но: 'О как я люблю тебя сегодня!', они больше не говорили: 'Сделаем это, пойдем туда-то', но 'Если ты не очень изменишься, мы сделаем это, пойдем туда-то'. Медицинский график был для них сводом надежд и страхов:
— Я назначена на двадцать пятое 'легкомысленной женщиной, любящей чужих детей'.
— Как ты думаешь, сможем мы поладить?
Она смотрела на него с глубокой грустью:
— Боюсь, что нет, Альбер.
Он бежал к Фостену Вантру, умолял хоть немного отсрочить укол и привить Иоланде характер, более соответствующий его собственному. Все напрасно. Коллеги Альбера Пенселе сочувствовали влюбленной парочке. 'Чета хамелеонов', как называл их помер 13, служила извечной темой всех разговоров. Альбер Пенселе попытался использовать эту популярность, чтобы поднять мятеж испытателей против профессора Дюпона. Но его не поддержали. Как и следовало ожидать, заговорщикам не хватало последовательности в мыслях.
Иоланда, со своей стороны, просила о помощи мамочку.
— Ах, лишь бы я завтра по-прежнему любила его! — повторяла она.
— Будущее в руках профессора, — качала головой мамочка.
К концу сентября истерзанные влюбленные приняли решение уволиться. Они отправились к Отто Дюпону, объяснили ому причину и извинились за то, что не могут полностью отбыть двухгодичный срок, предусмотренный контрактом. Отто Дюпон не только великодушно простил им неустойку, но обещал дать маленькую пенсию на первые три года их семейной жизни. Последний укол вернул им исходные характеры. Они приняли его с благоговением.
Через месяц они поженились и сняли двухкомнатную квартиру у Итальянских ворот.
Первое время их брак был безоблачным. Молодым с трудом верилось, что они наконец вместе. Засыпать и просыпаться рядом с тем же самым человеком! Знать, уходя, что по возвращении тебя ждет то же лицо, те же слова, а в возможных недоразумениях виноват ты сам и никто иной!
— Мне кажется, я грежу! — шептала Иоланда.
Альбер подносил к губам ее пальцы:
— Как хорошо надеяться, верить, строить планы! Помнишь твои смешные выходки амазонки?
— Смешные? Вовсе нет. Вот ты в роли потасканного донжуана!
Они смеялись над прошедшими горестями. Как-то в воскресенье они решились нанести дружеский визит профессору Дюпону. Они вернулись чуть погрустневшими и слегка встревоженными.
— Ты заметил, к корпусу испытателей пристроили еще одно крыло, с женской стороны?..
— И уменьшили сад…
— Нет, это он нам раньше казался большим…
Дни шли за днями, и Альбер Пенселе становился задумчивым, молчаливым, нервным. Иоланда отказывалась выходить из дому и проводила в кресле перед окном целые дни, смотрела в дождь на проезжающие машины. Он поднимался, подходил к ней, целовал в лоб и шел, волоча ноги, в свой угол. Вызванивали время часы.
— Что будем делать вечером, дорогая?
— Что хочешь, дорогой.
Альбер Пенселе вынужден был сознаться, что с женой ему смертельно скучно. И ей пришлось признать, что характеру ее мужа не достает неожиданности.
Все тот же мужчина, та же женщина. Они вспоминали о клиническом прошлом, когда всякая встреча несла в себе непредвиденное. Этот разгул фантазии плохо подготовил их к настоящему. Теперь уже ничего не могло произойти, ни мучительного, ни восхитительного. Ад монотонности и благополучия. Альбер Пенселе завел себе любовницу в страшной тайне от жены. Иоланда завела себе любовника. Но обо эти связи оказались недолговечными. В тоске и раскаянии они вернулись друг к другу. Они исповедовались:
— Я изменила тебе, дорогой.
— И я изменил тебе, дорогая.
Они были очень бледны. Морща лоб, Альбер Пенселе хмуро оправдывался:
— Видишь ли, раньше я изменял тебе с тобой самой. От недели к неделе ты была и ты и другая, и я был и я и не я…
— О, как я тебя понимаю!
— Я боялся потерять тебя. Но теряя тебя, я всякий раз необъяснимо обретал тебя в другой. Ты была явной и ускользающей. Ты мне и принадлежала и нет.
— Помнишь, когда я сказала тебе: 'Для меня любовь — это сражение!'? Ты был жалким раздавленным человечишкой. О, как бы я хотела, чтобы ты снова стал им.
— А я бы хотел, чтобы ты опять превратилась в карикатурный синий чулок с математическими способностями.
— О, Альбер! Альбер! Как много мы потеряли!
Она заплакала:
— Всю жизнь, — горько жаловалась она, — ты будешь — ты, а я — я! Это невыносимо, правда?
Стирая ее слезы ласковыми поцелуями, он шептал:
— О да, Иоланда! Это нестерпимо! Нестерпимо!
