перед врачом разворачивается история болезни тела.
У священника нагрудный крест – отличительный знак.
Так у врача – фонендоскоп/стетоскоп на шее, свисает на грудь отличительным знаком, признаком врача, только врача. Потому что врачу эта резиновая трубка – с пластмассовыми черными наконечниками для ушей с одной стороны и металлическим круглым подобием уха на другом – также необходима, как и священнику крест.
Это в обоих случаях инструмент практический.
Врач и священник – они оба слушают сердце, внутреннее состояние человека.
Больница от Бога.
Оттуда и выражение: врач от Бога. Это означает, что врач этот/конкретный/данный – совершенно вписался, совершенно овладел инструментарием.
Несмотря на обилие лекарств, главным остаются умение и мастерство врача. Ибо, чем больше лекарственных и технических средств, тем гроже опасность причинения вреда от неверного лечения в результате неправильного диагноза.
Лекарства здесь воспринимаются уже магически, как продолжение душевных движений врача!
Магический образ врача/женщины в больнице. Они все в белых халатах и черных колготках.
Эстетическое чувство. Мило. Милые. Без любви, участия и сопереживания невозможно работать врачом. Ибо врачи – это мы.
В больнице главные действующие лица – не больница, а врачи. Больница создана для врачей, а не для больных. Больные для больницы – это материал, это живая плоть, ибо мертвой плотью занимается земля. Больница и земля – сродни. Больница готовит больного для земли, куда и отправляет больного, когда ему нечем расплачиваться по счетам. Иного не дано. Болезнь лечится всегда за счет больного.
Удивительное дело. Больница еще предполагает и родство душ – больного и врача, ибо врач – это завтрашний или вчерашний больной, соответственно и больной.
Поэтому главный герой – даже не врач, а, собственно, больница: эти обшарпанные стены, кровати с клеенчатыми матрацами, ряды облупленных горшков и ведер с номерами палат, ночная лампа над щекой сестры, кровавые повязки в ведре, засранные пеленки в коробе для грязного белья, пресная и скудная еда, холодный чай в кастрюльке и толстая санитарка, настраивающая капельницу возрастом с паровоз, запах хлорамина, и крики больных, и белые халаты; белые халаты много и всегда, всегда и везде – в Москве, в Лондоне, в Шанхае, в Браззавиле, всюду, где в больницах лечат людей, отважных пионеров смерти.
Главное и единственное действующее лицо – больница, с ее истекающими (или не истекающими) кранами, бутылочками с кипяченой водой, толстыми или тонкими надчеловечески терпимыми и часто добрыми сестрами, и ночным поцелуем врача, чистым и благодарственным, потому что он спас твоего ребенка. Спас вовремя данным лекарством, ясным желанием помочь, твердой работой ума и искренним сердцем. Для меня этот ему поцелуй – вершина профессии, для меня – это победа над больницей.
Всякий больной, который выходит из больницы живым и здоровым – победил. Значит, больницу.
Такое случается часто, значительно чаще, чем наоборот.
Но и каждый раз больница делает притворную морду радости, всякий раз испытывая противоположные чувства, раздражения и злости от еще одной упущенной победы. И лишь ряды ночных горшков позванивают в бессильной, но осознанной злости.
Можно сказать: больничный экземпляр, и это не будет преувеличением. Да. Это будет лишь малой правдой. Потому как большую правду знает только больница – огромный, бесполый, всеохватный, наднациональный, надчеловеческий и безграничный организм.
Больница не требует к себе уважения, она и есть само уважение.
Больница не нуждается в заботе, она и есть забота.
Больница не нуждается ни в чем, она и есть все.
Больница не нуждается в дополнениях, изменениях и совершенствовании, ибо больница и есть само совершенство, поскольку, как и всякое совершенное явление, больница имеет ясную и очевидную историю, завершенную и даже совершенную.
Больница – гигантский конвейер по восстановлению тел, и повреждений телесных, и исправлению уродства. И Бог здесь есть. Врачи здорово это чувствуют, порой не понимая. Того.
Больница собирает свои жертвы.
Почему больница призвана исправлять телесную оболочку?
Что в больнице есть такого, что вынуждает людей служить больнице, служить функции спасения оболочки? И для чего нужно это спасение?
Но это и есть главный вопрос!
И никакой иной вопрос невозможен до тех пор, пока мы не ответим на вопрос – почему больница призвана спасать человеческую оболочку?!
Спасать затем, чтобы носитель, хозяин оболочки, мог завершить земные дела.
Больница – это очевидно Божье дело.
Больница – это передышка на земном пути, это – возможность промыслить себя и свое тело, и обрести новые силы на то, чтобы обрести новые силы и возможности на пути к земной цели.
Больница настраивает наш земной инструмент.
Здесь людей вытаскивают за уши с того света, на этот свет.
Жизнь человеческая, земная жизнь человека подвешена на ниточке, и даже не на ниточке, а на тончайшем волоске. И волосок этот не в человеческой руке. А в надчеловеческой руке.
Ничтожная грань отделяет человека от смерти. Такой грани практически и нет.
Больница затягивает. Посильнее монастыря.
Ибо больница лечит телесное, что ближе нам, по привычке.
С духовным же знакомимся долгое время лишь сердцем, и лишь спустя длительное время осознаем. Потому привычки телесные сильнее.
Если я – Иов, то я попал по назначению. Больница смиряет и учит терпению.
В невероятных нищенских условиях спасают здесь народ, людей, их тела и продляют земную жизнь (до половины) для душ, многих тысяч, миллионов душ, телесная оболочка которых повреждена. Ведь чаще именно в результате действия душ и мозга – тело страдает, видоизменяется, болит.
После первой недели в больнице больница начинает раздражать, причем это происходит/наваливает внезапно, обрывно – медлительность, неорганизованность, непрофессионализм врачей и сестер, по большей части слабой квалификации, и уж точно не самой высокой сноровки и еще меньшего часто ума и знаний. И единственно, что их оправдывает и единит – это служение больнице, которая часть Божественного устройства на земле.
Больница – это женское царство.
Больница – прежде всего под мать. И дело не в надписях на дверях – «туалет для матерей», «буфет для матерей», «что-то еще для матерей».
Дело в самом устройстве больничной жизни, в организации ее и ритме, последовательности и порядках.
Я поймал стороннее ощущение ревности, – совсем не обнаруживаемой внешне, явно, в действиях или словах, – со стороны женского больничного сообщества, меньше со стороны медперсонала, в полной мере от «мамочек», ревности простой и грубой: мол, получается, что он/отец/мужчина может, может не хуже женщины ухаживать за больным ребенком.
Да. Могу! Не хуже. Может и лучше.
Но я испытываю уже не усталость – а это скорее чувство прострации.
Закрываю глаза и сразу погружаюсь в видения и образы. Картинки теснятся и толкаются. И нет на них управы. Кроме воли и характера, и цели жизненной!
Тени прошлого бродят по больничным коридорам. И это не аллегория.
Остановись на секунду, и тоска стальными тисками сдавливает сердце, и хочется выть и плакать. Но даже и сил на это нет при такой тоске.
Единственный способ превозмочь тоску – жить секундой, мгновением, лишь реагировать на происходящее, только решать, только делать, только в настоящем времени и никакого прошлого, никакого будущего – только сейчас и только сегодня.