Потому что слез стало так много, и они были такими вонючими, от пропитавшего их запаха прошлого, что хоть беги. Кровавые слезы окрасили мир в красный свет. Надежды больше нет. Впереди лишь смерть. Так бывает, что покаяние иногда кончается смертью, если смерть – это последнее и единственное средство, возможность или действие, способное привести к искуплению и прощению.
Нина умирает. Потому что трагедия одиночества не заканчивается никогда, даже после нечаянного или сознательного поглупения.
И глаза ее вспыхнули в последний раз и растаяли как свечи от надмирного внутреннего сияния. Через Нину принял Господь покаяние двух предшествующих ее жизни родов по отцовской и материнской линиям.
Удивительная улыбка ее озарила напоследок ее лицо, высушив мгновенно слезы. Ведь она умела так улыбаться, что вот-вот казалось сама провалится в собственную улыбку.
Или так она и ушла?
И все?
Мы о многом говорили, я ей многое успел сказать. Мы о многом не говорили, я ей многое не успел сказать.
Я хотел ей рассказать об искусстве. О том, что искусство – это самый широкий, самый объемный вид человеческого творчества. О том, что нет ничего иного в искусстве, кроме человека, одного-единственного человека, кроме отношений этого единственного человека с миром, собой и другими людьми, Богом. И никогда в искусстве ничего не было иного. Ни в те времена, ни в эти и ни в какие иные. И других каких-то задач искусство не решает и не способно решать по природе своей. Смысл, назначение и содержание искусства – это всегда человек, его мысли, его чувства, его вера, его устремления, его смерть и рождение, его правда, его сила и надежды, всегда только человек, и ничего иного. То есть человек, в совокупности всех его сознательных и бессознательных проявлений, желаний, качеств и особенностей, что и является оправданием искусства. Вселенная искусства – это вселенная человека. Потому искусство столь изменчиво, подвижно и разнообразно, как и человек. Нет искусства без человека. Но человек без искусства прожить может.
«А у меня», – сказала бы Нина сквозь слезы, – «с детства отношение к слову „искусство“ пренебрежительное, вполне определенное; долго я не могла взять в толк, почему надо писать – „искусство“, а не „исскуство“; надо мной смеялись, а я упорно писала – „исскуство“. Я и сейчас не понимаю, почему – „искусство“, а не по-моему – „исскуство“».
И я не понимаю, но вынужден считаться с общепринятым уложением, а потому надо писать двойное «с» во втором случае, то есть, «искусство», ответил бы, и отвечаю я.
«А что такое философия?» – Спросила бы меня без всякой рисовки Нина, возможно, посмотрев при этом вниз на свои башмаки/чки.
Возвращаясь к теме искусства. Одной из самых важных частей искусства является философия. Философия, ответил бы я, – это всего только один из подразделов искусства. В отличие от искусства, центр и смысл, и содержание философии – это ум и это слово (человеческая его часть). То есть не весь человек, в совокупности всех его сознательных и бессознательных проявлений, желаний, качеств и особенностей, что, как я сказал, является оправданием искусства, а лишь некоторая его часть, скорее малая, хотя и несомненно и принципиально важная часть человеческой натуры, – это сознание. То есть философия занималась, занимается и будет заниматься исключительно сознанием. Когда же философия переходит границы человеческого сознания, заходит за границы божественного сознания, претендуя на всеохватность, тогда становится ясно, что философы – это чаще всего живодеры, которым доверия ни на грош, никогда, ни при каких обстоятельствах. Потому что, когда философия переходит границы человеческого сознания, она претендует на чужой мир, на мир, который исследует богословие, впитывающее в себя и искусство и философию.
Богословие изучает Слово (с большой буквы, то есть его божественную сторону). Будучи занятиями совершенно человеческими, искусство, и в его рамках философия, являются органичными и обязательными частями богословия. Этот вид человеческой деятельности внешне чрезвычайно регламентирован, внешне дозирован и непостижимо сакрален, и столь же таинствен и закрыт, как и священство, которое вбирает в себя, непостижимым образом, богословие, искусство и философию, и, вообще, все гуманитарные и теоретические виды и направления человеческой мысли.
А потом мы вновь вернулись бы к теме Бога. Не в смысле спора, а в смысле развития и знания.
На что я ей сказал бы, что человек не может прожить без Бога. Точнее так, может прожить без Бога, существо с двумя ногами, двумя руками, прямоходящее, с головой, носом, двумя ушами, половыми и иными человеческими признаками, а также способностью говорить, но строго говоря – это уже будет не человек, а именно существо, некое человекоподобное существо, с иным названием и назначением.
«Значит, это не я?» – прекратив плакать, прошептала Нина.
Конечно. Разве ты не веришь в Бога? Крепости и ясности твоей веры могут позавидовать святые Отцы. Твой плач обнаруживает в тебе необычайную веру в Бога. Ты и есть Человек.
Перед встречей с ней, мир передо мной всегда открывался наново. Взгляд у меня будто освежался, очищался. Спадала всякий раз еще какая-то пелена. Я замечал и распознавал детали, которых не видел, не различал. Это удивительно. Было. Я этого теперь навсегда лишился.
Мы встречались, и мысленные слезы застилали взор мой, устремленный к ней. Господи!
Мы встречались, и я говорил ей одни и те же слова.
«Здравствуй, белый клоун!»
«Здравствуй, рыжий,» – приглушенно она отвечает мне. И спрашивает меня: «Кто ты, рыжий? Где ты живешь, откуда ты приходишь, куда уходишь, чем занимаешься?»
«Меня нет, никогда не было, никогда не будет. Я – никто. От начала и до конца. Я – твое первое слово, я – твое последнее слово. Я – это ты. Посмотри на себя в зеркало – там я. Ты спросишь – где ты? Тебя нет. Нас нет. Где мы? Кто мы?»
И еще бы я ей сказал.
«Посмотри на себя. Внутрь себя. Вперед. Назад. Где ты можешь себя обнаружить, там и возьми себя. Возьми. Ведь в каждом еврее сидит программа сохранения нации, каждый должен сделать некое действие по сохранению нации. И эта внутренняя потребность однажды разворачивается сжатой пружиной, неотвратимой по силе и бесстрастию, достигая результата, заложенного в еврее, даже ценой земной жизни еврея. И не увлекайся трагедиями. Трагедии засасывают. Человек слаб, не может устоять трагедиям. Трагедий надо избегать, малых и больших, всяких. Человек не может противостоять трагедиям. Человек одурманивается трагедиями. Трагедии затягивают. Маленькие и большие. Трагедий надо избегать. Не в силах человеческих противостоять трагедиям. Трагедии увлекают».
Как же она меня умучила. Умучила беспрестанная мысль о ней, не покидающее видение ее взгляда, лукавого и невинного, но и истошно изощренного. Ничего не требующая мысль, собственно, ничего не путающая, но и неотступная, не оставляющая меня ни на секунду. Я должен, я должен, я должен сделать, сделать, сделать для нее все, что могу. А она ничего не просит, она просто сидит за центральным столом напротив входа и курит, и смотрит невидящим взглядом перед собой, такая ожидаемая, узнаваемая, и волнующая мои мысли, мою душу, я бы сказал, мой дух, но не сердце. Образ ее вызывает во мне христианское чувство сострадания, взывает к моему христианскому долгу.
Правда!
Я сам не мог в это чувство поверить. Поскольку было это чувство излишне книжным, почти театральным.
Но это так. Я почувствовал себя христианином по отношению к ней.
Господи! Какая умница! Думал я. Нервно меряя равнину сна. И нет никакого противоречия. Совсем. Один сон сменял другой. Сны слились воедино. Глаз уже не различал границы снов. Не различал.
Сегодня она могла быть похоронена. Она бы погибла в автокатастрофе. Утром сегодня ее бы отпели, а затем похоронили.
Я очень болезненно отреагировал бы на ее гибель. Сегодня весь день ходил бы и винил себя – мол, не все сделал, не все сказал, не во всем убедил, был излишне резок к нему во время обсуждения моей книжки, недостаточно настойчив во время беседы о Церкви, религии и вере. Мол, я не договорил с ней. А ведь хотел. Потому никогда не откладывай на потом свои желания в отношениях с человеком, а особенно с
