миллионов лет или веков), которые потребны для развития жизни, начиная от амебы вплоть до человека плюс еще несколько сот миллионов, необходимых для того, чтобы завершилось развитие человека.
А это заставляет нас заключить о существовании целого воинства духов — их можно было бы назвать организующими духами, — коим поручено так воздействовать на мир «душевных клеток», чтобы те точно и без заминки выполняли свою работу…
На дальнейших этапах развития жизни могла возникнуть необходимость во все более многочисленных и наделенных все более высоким разумом силах, которые направляли бы основные виды и разновидности по предначертанным им путям, в соответствии с общим планом, всемерно следя за тем, чтобы не допустить перерыва в той особой линии развития, которая одна лишь способна была в конце концов привести к появлению человека…
Я льщу себя надеждой, что это умозрительное построение найдет отклик в душе некоторых моих читателей, как единственно возможная в настоящее время попытка определить первопричины, обусловившие возникновение материи, жизни и сознания, а также появление человека, который в высших своих достижениях лишь немногим уступает ангелам и, подобно им, предназначен к поступательному развитию в духовном мире».
Это утверждение, исходящее из кругов представителей научного естествознания и, стало быть, не противоречащее их выводам относительно устройства вселенной, показалось Юджину весьма близким тому, о чем учила миссис Эдди, а именно, что все в мире — это разум в его бесчисленных проявлениях; единственное различие между миссис Эдди и английскими натуралистами заключалось в том, что они допускали существование некоей упорядоченной иерархии, которая проявляет себя и руководит вселенной в соответствии с предуказанными ей или добровольно принятыми ею законами, доступными нашему исследованию и изучению, в то время как миссис Эдди говорила о вездесущем духе, который управляет через посредство упорядоченных законов и сил, им самим для себя созданных. Бог был для них принципом таким же непреложным, как, скажем, арифметическая истина, что дважды два — четыре, и он проявлял себя повседневно, повсечасно и ежеминутно, как в убогой каморке, так и в мире вращающихся солнц и планет. Бог — это принцип. Наконец-то Юджин понял это. Принцип же пребывает везде и во всем одновременно. Нельзя себе представить места, где, например, дважды два не будет четыре, где эта истина неприменима. То же самое относится и к всесильному, вездесущему и всеведущему божественному разуму.
ГЛАВА XXVI
Нет ничего опаснее для человеческого разума, чем навязчивая идея. Она может привести, да и часто приводит человека к гибели. Для Юджина такой навязчивой идеей было представление о совершенной красоте девушки в восемнадцать лет. Этот культ совершенной красоты, вместе с неспособностью Анджелы сохранить его любовь и верность, были отчасти причиной всех его бед до самого последнего времени. Религиозная система, воспринятая со слепой горячностью, могла бы отвлечь, но могла бы и погубить его, когда бы он способен был ею увлечься. К счастью, то учение, которым увлекся Юджин, не имело ничего общего с узкой догмой, являя собой религию в более широком значении этого слова, то есть духовный синтез или свод метафизических систем того времени, не лишенный интереса для всякого мыслящего человека. «Христианская наука» как культ или религия отвергалась всеми установленными религиями и их последователями, усматривавшими в ней нечто извращенное, бессмысленное, дикое — вроде черной магии, беспочвенной фантастики, гипноза, месмеризма, спиритизма; короче говоря, в ней видели все то, чего в ней не было, и очень мало (вернее, ничего) из того, что в ней было. А между тем миссис Эдди только сформулировала, — вернее, лишний раз выразила мысль, которую можно найти в священных книгах индусов и в заветах иудеев, как Ветхом, так и Новом, и у Сократа, у Марка Аврелия, у святого Августина, а также у Эмерсона и Карлейля. Единственное различие между нею и современными философами заключалось в том, что ее «единое начало» было не злобным, как представлял себе Юджин и многие другие, а всеблагим. Ее «единство» было «единством» любви. Бог был всем, но только не источником зла, последнее же, по ее мнению, было лишь иллюзией, без реальности или субстанции, — пустой знак, лишенный смысла.
Следует помнить, что все время, пока Юджин предавался этим мучительным религиозным исканиям, он жил на северной окраине города, работая урывками над несколькими картинами, которые надеялся продать, время от времени навещая Анджелу, находившуюся в надежных руках в родильном приюте на Сто десятой улице, не переставая ни на секунду думать о Сюзанне и о том, увидит ли он ее еще когда-нибудь. Его мозг был до такой степени воспламенен красотою и духовным совершенством этой девушки, что он в сущности едва ли мог считаться нормальным человеком. Для того чтобы привести его в себя, необходима была какая-то встряска, катастрофа, превосходящая все пережитое им до сих пор. Некоторую положительную роль сыграли для него материальные невзгоды. Потеря Сюзанны только разожгла его любовь к ней. Положение Анджелы несколько отвлекало мысли Юджина, так как его занимал вопрос, что с нею будет. «Если бы она умерла!» — говорил он себе, потому что человек обладает счастливой способностью от души ненавидеть тех, кому он причинил больше всего зла. Он с трудом заставлял себя навещать ее, до такой степени им владела мысль, что она стоит на его пути, а мысль, что она собирается сделать его отцом, приводила его в бешенство — ведь если Анджела умрет, ребенок останется у него на руках, и это, возможно, помешает Сюзанне со временем к нему вернуться.
В тот период Юджин сторонился людей, так как он чувствовал себя среди них отщепенцем и полагал, что своим появлением в обществе только накличет на себя беду; все это не соответствовало действительности и было лишь плодом его воображения. Этого не было бы, если бы он в это не верил. Но именно потому он и поселился в тихой местности, куда почти не доходил шум городского движения. Здесь он мог предаваться своим мыслям в полном покое. Семья, у которой он снял комнату, ничего о нем не знала. Приближалась зима с холодом, снегом и сильными ветрами, и Юджин с удовольствием думал о том, что сюда мало кто забредет, особенно из числа его влиятельных знакомых. Он получал много писем, которые пересылались ему с прежней квартиры, так как его имя все еще значилось в списка разных комитетов, а также в адрес-календаре, да и было у него много относительно скромных друзей, с которыми можно было бы встречаться без больших затрат и которые рады были бы повидаться с ним. Но Юджин не отвечал на приглашения и никому не сообщал своего нового адреса; он много гулял по вечерам, а днем читал, рисовал или же просиживал часами, погруженный в раздумье. Он все время размышлял о Сюзанне и о том, что судьба воспользовалась ею как приманкой, чтобы вовлечь его в западню. Сюзанна еще вернется к нему, она должна вернуться. Он придумывал чудесные, мучительные встречи с нею, видел в своем воображении, как она бросается в его объятия, чтобы уже никогда больше с ним не расстаться. Об Анджеле, лежавшей в палате родильного приюта, он думал очень мало. Она была под наблюдением опытных врачей. Он платил по всем счетам. До критического момента было еще далеко. Миртл навещала ее. Порою он ловил себя на мысли, что он жесток, что его рассудок гонит прочь ту, что была для него верной опорой в жизни, но так или иначе он находил себе оправдание. Анджела ему не пара. Почему она не может жить вдали от него? Вот и «христианская наука» отрицает брак, считая его человеческой иллюзией, противоречащей нерушимому единству человека и бога. Почему бы Анджеле не дать ему, наконец, свободу?
Он писал стихи, посвященные Сюзанне, и читал творения старых поэтов, которые разыскал в хозяйском сундуке среди ненужных книг. Снова и снова перечитывал он сонет, начинавшийся словами: «Отвергнутый людьми, отвергнутый судьбою»[19] — этот вопль из мрака, в котором он узнавал свой собственный голос. Он купил сборник стихов Иейтса, и ему казалось, что они говорят о Сюзанне:
Его состояние не было таким тяжелым, как восемь лет назад, когда он заболел, но оно было все же
